1-2-3
Константин Коровин.
Константин Коровин. По поводу его юбилея.
Мы еще были в последних классах гимназии, когда впервые познакомились с живописью Коровина. Это была эпоха, когда лучшее в русском обществе группировалось вокруг передвижников, а вообще в Петербурге бывали всего две большие выставки в году: весенняя академическая, все более погрязавшая в нарядной пошлости и тупой казенщине, и передвижная, где выставлялись всевозможные “сенсации” на фоне простого, свежего художественного творчества. Над прочими блистали имена Крамского, Репина, Ярошенко, Ге и Сурикова. Но к концу 1880-х годов в передвижниках стал намечаться поворот, какой-то “бунт молодежи” против тех, кто уже становился “стариками”, и вот среди этих “миролюбивых бунтовщиков” особенно ярко выделялись Серов, Левитан и Коровин.
Точно формулировать, что именно в них было нового с современной точки зрения, не так легко, но во всяком случае в их произведениях, наряду с правдивой передачей натуры (что уже входило в задачу и старших собратьев), стало замечаться то, что приходится означить довольно смутным выражением: “искание красоты”, — показывалось это как в тоне и фактуре, так и в самой поэтической затее. Это-то “искание красоты” и будило в нас, юношах, горячий энтузиазм. Этих художников мы сразу полюбили как наших, и они же оказались для нас дальнейшими “водителями”. Через них тогда же мы начали чуять существование в современном искусстве на Западе чего-то нового, нежели то, что мы видели до сих пор на родине. Никто из нас тогда еще не был знаком с истинно последними словами живописи, никто еще не мог себе позволить ту смелость и простоту в подходе к задаче, какую выработали импрессионисты, и даже самые “передовые” среди нас были во власти наивнейших школьных предрассудков.
Новое, свежее веяние пошло из Москвы. При всем моем пристрастии к историзму я должен признать, что ему бы не выбраться без этой помощи, поступившей из самого сердца России, из-за затхлости, которая образовалась в его искусстве в конце долгого периода блеска и великолепия, — вероятно, как следствие известной оторванности Питера от народной жизни в целом. Несмотря на “окошко в Европу”, нас на берегах Невы слишком давило то, что вырабатывалось всякими “учреждениями и установлениями” и что превращалось в какой-то обязательный регламент. Самые ничтожные отступления от него возбуждали отпор и неистовые споры и, хотя в этих спорах молодежь обыкновенно становилась на защиту тех, кто регламент нарушил, однако и среди нас никому не приходило в голову считать вообще эти пересуды за провинциальную толчею и за нечто совершено никчемное. Напротив, в Москве, в тамошней, более вольной и самобытной “академии” — в Училище живописи и ваяния — “крамола”, поощряемая частным меценатством, расцветала, и уже там создавался тот культ живописи как таковой, который и помог выработаться затем настоящей “живописной культуре”...
В частности, в Москве еще задолго до образования всяких Щукинских и Морозовских музеев, художественный мир был куда лучше информирован о том, что творилось на Западе, что творилось там вне официальных заказов и выставок, вне того, о чем шло обсуждение в доходивших до нас заграничных журналах и книгах. Как это получилось, не расскажешь, но совокупность всех этих фактов нельзя отрицать, a в этой совокупности — тот факт, что искусство именно Коровина в эту эпоху было самым передовым и самым европейским. Это был наш первый “импрессионист” — один из первых он дерзнул сочинять картины без всякой предвзятой сюжетности (известной “сюжетности” не был чужд даже Левитан), и самые его приемы отличались такой непосредственностью и простотой, какой никогда не позволил бы себе (в картинах) и самый смелый из старшего поколения, не исключая даже Репина или Сурикова.
Перед картинами Коровина мы, юноши, стояли и испытывали впервые упоение от живописи, от чистой живописи. Однако не в обыкновении Коровина было баловать этими наслаждениями. Картины молодого мастера были редкостью; одна-две в году, да и то чаще всего маленького формата.
Быть может, его браковало отсталое жюри; быть может, причиной этой “скупости” было его чисто российское “прохладство”, которому так способствовал весь уклад московской жизни. С другой стороны, именно редкость появления произведений Коровина сообщала им чрезвычайную ценность. Те или иные благородные сочетания его серых, черноватых, зеленых, рыжих и желтых тонов в “Испанках у окна”, в “Девушке под деревом”, в “Хозяйке”, в пейзажах и портретах, возбудив восторг, служили затем предметом долгих обсуждений; к ним и через год, и через два после их появления на выставке, все еще возвращались, и о них мечталось, как о величайшем лакомстве. Когда же снова художник появлялся на выставке, то его произведения — самые незамысловатые по теме — шли смотреть с тем заранее назревшим восторгом, с каким вообще относишься к произведениям излюбленных творцов и к выступлениям излюбленных виртуозов.
А затем начались театральные триумфы Коровина. Для Петербурга это было совершенной неожиданностью. Наша группа состояла из рьяных театралов. Мы, например, умудрялись за одну неделю (на масленой) побывать девять раз в театре. От некоторых спектаклей мы буквально сходили с ума и бредили ими. Но лишь робко стала образовываться мечта самим принимать участие в создавании театрального представления. Правда, под влиянием “мейнингенцев” я чуть было не сделался актером; правда, мы одно время стряпали, все сообща, театр китайских теней или фантошей, сочиняя для него самые сумасбродные, в духе тех дней, сюжеты. Одно время я намеревался досконально изучить технику театральных декораций и для этого даже поступил на несколько месяцев в Академию художеств. Но все это было скорее забавой дилетантов, и мы сами серьезно к этому не относились. И вдруг один из нас (ибо к этому времени мы познакомились с москвичами и уже решились их считать за свою компанию) превратился (как нам тогда казалось, совершенно неожиданно) в настоящего театрального художника, и в его измышлениях предстали перед нами произведения любимых композиторов. Произошло это кажется, в 1898 году, когда частная московская опера С. И. Мамонтова приехала гастролировать в Петербург.
1-2-3
 Любовь земная и Любовь небесная (Тициан) |  Охота на оленя (Мастер домовой книги) |  Е.Е. Лансере в своем кабинете. 1908 год. |