1-2-3
Борис Григорьев.
Выставка Бориса Григорьева.
Уже несколько лет Париж не видал живописи Бориса Григорьева. Художник за это время дважды посетил Америку, как Южную, так Центральную и Северную, всюду пожиная лавры, и вот только теперь он снова оказался на своей (на нашей) “второй родине”. Однако выставка, что сейчас открыта у Шарпантье, не претендует на какой-либо художественный отчет о творчестве мастера за эти годы. Это всего лишь путевые заметки, сделанные им во время его путешествий по странам, которые нам, старым, заядлым европейцам, до сих пор представляются недосягаемо далекими, авантюрными и даже, по-своему, опасными. Григорьев-“портретист” представлен на выставке всего тремя, выхваченными из целой серии типами из гоголевского “Ревизора” (писанными с актеров пражской труппы), а Григорьев-“фигурист” вовсе отсутствует, если не считать тот набросок с пятью рядом сидящими неграми, который, разумеется, ни в какое сравнение с его картинами “Расеи” или Бретани идти не может. Тем не менее, скромная серия американских этюдов Григорьева в высшей степени интересна.
Так, как здесь она передана, еще никто американской экзотики не передавал. В то же время, разглядывая эти этюды, столь легкие на первый взгляд, а в сущности свидетельствующие о необычайно остром и весьма проникновенном наблюдении, убеждаешься в подлинности этих заметок, в их документальном и поэтическом значении.
Признаюсь, мне лично от этой экзотики становится скорее не по себе. Меня не тянет в эти топкие леса с их зарослями и всякой ядовитой дрянью. Меня не соблазняют и эти перуанские пейзажи, с их вечно перед глазами торчащей горной стеной, на снежном гребне которой еще лежат лучи ушедшего за горизонт солнца, тогда как все внизу тонет во мгле. Мне делается тоскливо на душе, когда я вижу жалкие постройки этих рыбацких селений, или унылые портовые города Нового Света. Но как все же это далеко своеобразно, а с другой стороны, как после этого оцениваешь милую Европу, то, что у нас под рукой, то, что во сто крат и богаче и содержательнее всей этой чуждой дичи.
Передан этот особенный мир с чудодейственной, типично григорьевской виртуозностью. Как не назвать чудодейственной его быструю, но схватывающую все самое типичное манеру, и его столь же меткую и острую красочность! Как не любоваться смелостью его красочных противопоставлений, в которых он всегда остается гармоничным и при всей дерзости сочетаний красивым? Час, проведенный на этой выставке, не только может заменить поездку по Бразилии, Эквадору, Перу и Чили, но и доставить массу чисто художественных радостей.
1937 г.
Творчество Бориса Григорьева.
Еще одна художественная жизнь, еще одно художественное творчество завершилось и теперь стоит перед нами как нечто заключенное в себе. Ничего уже больше к нему не прибавится. Между тем именно в отношении этого творчества — в отношении искусства Бориса Григорьева — так чувствуется необходимость в каком-то продолжении, в каком-то еще дальнейшем развитии. Чудесное в своей исключительной талантливости искусство, но таким, коим оно является сейчас, оно оказывается недоговоренным. Недоговорена, впрочем, только вторая часть этой творческой повести — то, чем искусство Григорьева стало после того, как мастер покинул родину и оказался волей судьбы без возможности возвращения, в чужих краях. Однако, когда я говорю, что это недоговоренная повесть, то я не хочу сказать, чтоб искусство Григорьева вызывало ощущение известной неудовлетворенности. “И так хорошо”, и так это недоговоренное принадлежит к самому замечательному, что создало в живописи наше время Не хватает ему только более гармонического заключения, нежели то, на котором оно оборвалось, вследствие внезапного вторжения безжалостной смерти.
Первая часть творчества Григорьева вполне естественно объединяется под названием одного из его самых замечательных произведений, под словом “Расея”. Ряд произведений, относящихся к этой первой части, был создан как-то сразу и во всяком случае в течение сравнительно недолгого времени — в порыве одного сплошного вдохновения, когда Григорьев оказался после нескольких лет заграничного пребывания снова на родине. Нечто тогда поразило его до такой степени, так “вывернуло ему душу”, что он почти сразу нашел способы излить испытанное в форме какой-то своеобразной поэмы полуобличительного характера.
В те дни он был напитан парижским духом — воздухом того довоенного Парижа, в котором дышалось так легко, в котором еще слышались отголоски смехов романтических гризеток и студентов, в котором было столько милой и беспечной ласки. Художественную манеру выражения Григорьева воспитали не столько разные образцы прославленного художественного творчества, сколько именно самый этот “воздух Монпарнасса и Монмартра”, что и позволило художнику остаться совершенно самобытным даже после того, как он проникся особенностями парижской художественной культуры. Другие русские художники, попадая в Париж, заражались общими увлечениями момента, старались усвоить последний крик, приобщиться к самоновейшим достижениям. Одни выбирали себе в руководство Сезанна, другие — Пикассо и т. д. Но Григорьеву было мало дела до всего этого, он шел своим путем. Рисовал он, “что попало и как попало”, и только одно казалось ему при этом важным — это схватывать в каждом пленившем предмете, будь то человеческая фигура, сценка в бистро, животное в зоологическом саду, отдельное дерево или целый пейзажный мотив, — самое для данного образа типичное.
Первое, что я увидал из творчества Григорьева, были как раз такие, привезенные из Парижа рисунки, и более всего меня в них поразила их баснословная меткость и характерность. Иным тогда казалось, что в них обнаруживается опасная склонность к маньеризму, что “система” Григорьева, заключавшаяся в чередовании тонкой и гибкой линии со сплошь тонированным штрихом (получаемым от плоско положенного на бумагу карандаша), что эта система есть легкомысленный трюк, выработанный художником на изготовлении сатирических иллюстраций, которые он набрасывал одним взмахом и не задумываясь над их отделкой (Григорьев, как и Яковлев, начал свою деятельность, сотрудничая в “Сатириконе”). Напротив, я получил совершенно иное впечатление от всех григорьевских рисунков, мне они показались не только блестящими, но и внушительными; изумляла их зрелость, то, что в них было столько острой наблюдательности, связанной с безупречным послушанием руки глазу. И я сразу тогда поверил в Григорьева, стал ждать в дальнейшем от него чудес.
1-2-3
 Поклонение волхвов (Чезаре де Сесто) |  Купание нимф (Б. Луини) |  Битва (Паоло Учелло) |