1-2
«Марта» и «Щелкунчик».
Розовая афишка (по другим воспоминаниям — ярко-красная, но это аберрация памяти) означала перемену спектакля. И огорчению моему не было предела, когда, радуясь заранее, что я увижу и услышу “Гугенотов”, “Фауста” или вообще какую-нибудь очень страшную и очень длинную оперу с убийствами, танцами, чертями и царями, мои глаза при входе в Большой театр видели эту злополучную афишу, и, следовательно, оказывалось, что снова Мазини, Котони или Дюранша заболели, и вместо назначенной оперы с их участием дается одна из тех опер, для которых не нужно было прибегать к участию знаменитостей первого ранга, а можно было пробавляться составом попроще.
Родители мои были абонированы в Итальянской опере, и хотя отец пробовал протестовать против того, чтобы я так часто ходил в театр, однако я каждый раз умел настоять на своем и, закутанный в башлык, отправлялся на очередной спектакль, сопровождая старших семьи. Маленькая сценка, предшествовавшая такой победе, стоила мае некоторых душевных переживаний — было чуть стыдно бунтовать против воли отца, было жалко мамы, которая нехотя становилась на мою сторону. Зато и хотелось получить полноту награды после такой победы и увидеть не что-либо другое, а то самое, что было обещано в утренних афишах и из-за чего я рвался в театр. Тем более становилось обидно, когда, проникнув в сени театра, я сразу узревал приколотую к стене розовую афишку, рушившую все надежды.
Такие случаи повторялись, пожалуй, не меньше десяти раз в году. Итальянцы плохо выносили русские морозы и частенько заболевали. Чаще же всего на розовой афише значились пять фатальных букв, составляющих имя “Марта”. Музыку этой оперы я знал еще до того, как в первый раз побывал на этой опере; именно из основных мотивов “Марты” была составлена та пьеса, которую в те времена играли все музыкальные приготовишки в четыре руки со своими учителями и учительницами. Более трудный бас играл преподаватель, а более легкий, совсем даже легкий дискант играл только что вступивший на первую ступень Парнаса ученик. Попурри из “Марты” гнусавили также шарманщики, расхаживавшие по дворам, и те же мотивы насвистывал или напевал всякий, кто чувствовал в себе потребность выразить особенно бодрое расположение духа. В то же время все мои “авторитеты” относились к этой популярнейшей опере с некоторым презрением. Отчасти тому способствовало то, что имя немецкого автора звучало слишком по-русски — Флотов, а в те времена все русское в опере было не в большом почете. Но, кроме того, у меломанов за “Мартой” сложилась репутация, что это нечто слишком доступное, пустячное и до приторности слащавое. “Знатоки”, каких было немало в нашей семье и среди обширного круга наших знакомых, иначе не говорили о “Марте”, как с оттенком иронии (C'est bon pour les enfants et les orgues de barbarie1), и вот все это вместе взятое отражалось и на моем отношении к “Марте”. А тут еще несчастная розовая бумажка! Два-три раза я все же прослушал по необходимости “Марту”, так неприятно являвшуюся заменой “Африканки” или “Роберта-дьявола”. Но при повторных случаях я уже не желал оставаться в театре, и меня, горько обиженного, отводили домой, благородное обиталище отстояло всего в ста шагах от театра.
Таким образом “Марта” превратилась в моем детстве в своего рода пугало, и долгое время одно это имя вызывало в душе болезненный отклик. И вдруг пришлось снова встретиться с той же “Мартой” на склоне дней своих, будучи при этом лично заинтересованным в успехе того спектакля, который сложился в миланской Скала из “Щелкунчика” и из.. “Марты”. Как только я узнал, что мой любимый балет должен сочетаться с оперой Флотова, я почуял недоброе и не ошибся. “Марту” Скала возобновила для Джильи; именно в этой опере — и только в ней — архизнаменитый тенор согласился выступить в Милане. Одновременно Скала готовила “Щелкунчика”, и так как “Марта” кончается слишком рано, то “Щелкунчик” и явился в качестве искомой затычки. Лишь уже по установлении репертуара оказалась, что спектакль из “Марты” и “Щелкунчика” может слишком затянуться, а так как из них двух наименее можно было церемониться с балетом, то балет и урезали, урезали на добрую половину. “Марта”, таким образом, и здесь “напакостила”. В угоду ненавистной мне с детских лет опере изувечили чудесное музыкальное произведение любимого моего композитора, сократив его до того, что все три картины не заполняют теперь и часа времени. Я пробовал протестовать, писал возмущенные горькие письма, но ничего не помогало. “Марта” с Джильи оказались противниками слишком мощными.
Раздосадованный этим непрошеным вторжением “Марты” в “мой” спектакль, не забыв и тех обид, которые от нее я терпел двенадцатилетним мальчиком, я даже решил было, что в день премьеры не пойду слушать “Марту”, а явлюсь после 11 часов, когда она пройдет, прямо к “своей” половине вечера. Но затем показалось слишком скучным оставаться в отеле, когда все близкие были уже в театре, и я отправился вслед за ними. Каково же было мое изумление, когда с первых же аккордов увертюры я ощутил давно уже не испытанную в театре свежесть и ту подлинную радость, которая весьма похожа на восторг. А когда вслед за увертюрой бойко, весело и изящно стал развертываться этот нехитрый, но милейший музыкальный анекдот, держащий в течение двух часов внимание в непрестанном возбуждении, когда раздались чудесные, давно уже не слышанные итальянские голоса, когда всякая отдельная ария оказалась полна прелести, а ансамбли — подлинным лакомством, когда, вместо обычного в опере крика, я услыхал пение, выгоднейшим образом оттененное мастерской оркестровкой, когда, наконец, выступил сам Джильи и по огромной зале потекли звуки, издаваемые его волшебным голосом, то я уже не только не горевал о том, что меня “заставили слушать” “Марту”, но готов был благословлять случай, доставивший мне столь великое наслаждение.
1 Это хорошо для детей и для шарманщиков (французский).
1-2
 Сон Филиппа II (Греко) |  Мучение святого Маврикия (Греко) |  Умножение рыб и хлебов (Педро Оренте) |