О Максимилиане Волошине.
Я не берусь говорить о нем как о поэте, — тем менее, в обычном ныне техническом и профессиональном смысле. Это не мое дело. Его стихи меня пленили, но они не внушали того к себе доверия, без которого не может быть подлинного восторга. Я “не совсем верил” ему когда по выступам красивых и звучных слов он взбирался на самые вершины человеческой мысли, откуда только и можно “беседовать с богом”, и где поэзия переходит в прорицания и в вещания. Но в одном я могу поручиться: Максимилиана влекло к этим “восхождениям” совершенно естественно, и именно слова его влекли. Они представлялись ему в баснословном разнообразии и пышности, рождая те идейные подборы, которые пьянили его величием и великолепием.
Меня соединяла с Волошиным дружба, начавшаяся еще в 1905 году, но основой этой дружбы не было мое признание его, как поэта, но именно мое любованье им, как цельной и своеобразной “фигурой”. Слова эти содержат, если хотите, оттенок иронии, — и некоторую иронию я сохранил в отношении к нему навсегда, что ведь вообще не возбраняется и при самой близкой и нежной дружбе. Ирония же получалась от того, что замыслы и цели волошинской поэзии были колоссальны, а реализация замыслов и достижение целей возбуждали чувство известного несоответствия.
Хочется сказать несколько слов о Волошине, как о художнике. Мало кто знает, сколько времени он посвящал живописи, и что эти его работы имеют настоящее художественное значение. Кое-что тут было навеяно Богаевским, кое-что являлось отзвуком искусства Пуссена и Тернера, но при всем том эти живописные работы Волошина очень самобытны.
Сам Макс не придавал большого значения своей живописи (но еще раз напомню — скромность была одна из самых чарующих его черт), но он их все же любил, и он имел полное основание их любить, ибо в них пленительная легкость сочеталась с отличным знанием природы. Именно — знанием, ибо Волошин не писал этюдов с натуры, но строил и расцвечивал свои пейзажи “от себя” и делал это с тем толком, который получается лишь при внимательном и вдумчивом изучении...
Почти все его акварели посвящены Крыму. Но это не тот Крым, который может снять любой фотографический аппарат, а это какой-то идеализированный, синтетический Крым, элементы которого он находил вокруг себя, сочетая их по своему произволу, подчеркивая то самое, что в окрестностях Феодосии наводит на сравнения с Элладой, с Фиваидой, с некоторыми местами в Испании...
Среди этих мотивов любимый его Коктебель, с его скопищем странных сопок, с его берегом из драгоценных камней, стоит особняком. Это уже не столько красивые вымыслы на темы, заимствованные у действительности, сколько какие-то сны. Или же это идеальные декорации, в которых под нагромождением облаков и среди пугающих скал могли бы разыгрываться пленительные легендарные небылицы.
Не так уже много в истории живописи, посвященной только “настоящим” художникам, найдется произведений, способных вызывать мысли и грезы, подобные тем, которые возбуждают импровизации этого “дилетанта”.
1932 г.
 La Sagrada Forma (Клаудио Коэльо) |  Святое Семейство со св. Людовиком (Клаудио Коэльо) |  Пейзаж с мельницей (Клод Лоррен) |