1-2
Чудеса и благоразумие.
Из всех чудес того фантастического момента, который мы с вами прожили (и который далеко еще не завершился), одним из самых изумительных является почти полное отсутствие эксцессов вандализма. Если бы какому-нибудь утописту пришла до революции в голову мысль пророчески изобразить падение российской монархии, этого “неизмеримого колосса”, то, несомненно, утопист не пожалел бы красок для того, чтобы представить разбушевавшуюся стихию народной ярости. В пожарах Петербурга и Москвы погибли бы у него все дворцы тиранов; толпы униженных и оскорбленных напрягли бы все усилия, чтобы расплавить бронзовые кумиры деспотов; в гигантские костры были бы сложены эмблемы царской власти и все те предметы, которые напоминали бы о свергнутом иге. Вообразите себя в роли такого утописта — Виктора Гюго или нашего Леонида Андреева. На самом же деле все ограничилось тем, что пожгли Окружной суд и Литовскую тюрьму и в ауто-да-фе погибли аптекарские и гоф-лиферантские1 орлы …
Пробовали этому чуду найти объяснение. Те, кто вообще не верит в чудо, истолковывают его очень просто: у русской толпы не хватает темперамента. Просто лень. Что там возиться и напрягать усилия, когда и так ладно. Словом, русская недоделка дела. Другие видят в этом триумф организации. Кто-то в настоящий момент “не допустил”. Какой-то Иисус Навин остановил мановением руки естественный размах стихии. Пожалуй, в отдельных случаях я этому и склонен верить, хотя тут факт “чуда” остается налицо. Наконец, существует и такое объяснение (которое я лично вполне готов принять), что это воздержание и было выражение стихии, в ней и выразилась та народная мудрость, которая вообще оказалась единственно могучей в поединке с “колоссом царизма”.
Я не националист и не шовинист, — боже избави. Более твердо, чем кто-либо, я верю в равенство и одинаковость людей перед богом. И не людей, а именно народов. Но в разные моменты истории народы переживают разные периоды своего созревания. Они то ребячески свежи и непонятливы, то осмотрительны и мудры в ощущении полноты своих сил, то начинают грешить всеми грехами старости. Сообразно с этими состояниями они иногда поступают против своей совести, изменяют своим заветам или поддаются развращающим влияниям со стороны. Часто при этом внутри данного народа отдельные классы его проходят через те же эволюционные этапы в разное время, и благодаря этому получается кажущийся хаос. Но именно в какофонии той мировой музыки, которая в настоящее время, все усиливаясь, грохочет и вопит, внимательное ухо начинает различать один какой-то высокий, полный голос, один какой-то успокаивающий ритм — и этот голос есть, как мне кажется, голос русского народа — не нации, не государства, хотя бы обновленного, а именно народа, достигающего как раз в надлежащий момент истории той зрелости и той мудрости, которые призваны спасти культуру (в ее высшем духовном понимании слова) от полной разрухи.
И мне кажется, что в воздержании от эксцессов эта народная мудрость выявилась с убедительной силой. Разумеется, это такая опасная вещь, что как-то жутко ее касаться. Как бы не “сглазить”. Ведь далеко еще не все кончилось. Ведь впереди, вероятно, предстоят еще самые тяжелые испытания. И сколько провокаций, сколько “людишек” теперь увиваются вокруг “людей”, какое раздолье рядом с подлинными революционерами для всей бесовщины Петров Верховенских, как легко теперь обманывать, как легко теперь соблазнять малых сих, при всей своей основной мудрости — смущенных и встревоженных! Сколько неврастении и психоза в воздухе! Но уже и сейчас, прислушиваясь все к той же мелодии, заложенной под гущей скрещивающихся мимолетных тем, прислушиваясь к тому внушительному ритму, которому должна уступить дьявольская свистопляска, веришь в благополучный исход революции, веришь в окончательное торжество мудрости, и веришь, что то воздержание от эксцессов и вандализмов есть лишь одно из проявлений этого ритма. Нет, здесь не русская апатия, не русская забывчивость, не русский срыв, а это сумма всех внутренних велений благоразумия и мудрость “доброго хозяина”. Зачем жечь и уничтожать, когда это наше? Зачем валить кумиры, которым уже никто не станет кланяться и которые нам же служат живой наглядной историей? Разумеется, едва ли кем-либо такие мысли в лихорадке первых революционных часов сознавались. Но что они “думались” (думались безотчетно, но с колоссальной императивной силой) — в этом я не сомневаюсь. Вообще “чудеса” не так уж невозможны, как нас учат в тех элементарных учебниках позитивизма, которыми отравлено все мышление нашего просвещенного времени.
Ну, а разве погребение жертв революции не чудо? Господи, как дрожали петербуржцы накануне и все утро этого дня. Дрожали от неверия в чудо; казалось, что неминуемо новое царствование Его Величества Народа должно начаться с такой же символической “Ходынки”, с которой началось последнее из царствований их величества царей. Иные (все те же дилетанты утопизма) даже пророчили еще худшее. Указывали на ямы на Царицыном лугу, на Лебяжью канаву, на Мойку, на тесноту Миллионной. А затем как боялись, чтобы эти “необузданные когорты” не бросились на дворцы и на частные дома, не стали осуществлять сразу свою программу пресловутой “дележки”. Воспитанники отжившего строя — старшие дворники и швейцары — внезапно превратились в маленьких диктаторов. Позапирали и забаррикадировали парадные и ворота, стали говорить с господами тоном блаженной памяти околоточных. “Ни впущать, ни выпущать не будем”. И вдруг вместо погрома одно из самых стройных зрелищ, нечто по своей грандиозности превосходящее все те процессии и гуляния, на которые в дни своего расцвета таким мастером был старый режим.
Не чудо ли? Не чудо мудрости народной? Тогда что? Уж не следствие ли векового порабощения? Однако тогда откуда эта бодрость в тоне, эта ясность во взорах? Правда, “Марсельезу” теснили заупокойные напевы, да и самую “Марсельезу” у нас поют по-своему, и нехорошо поют, искажают эту вдохновенную песню. В этом, если хотите, и чувствуются следы былого угнетения. Но разве рядом с музыкальной заунывностью самое шествие не казалось триумфом, великолепным и гордым? Вы бы посмотрели, с каким сознанием своей почетной миссии знаменщики несли хоругви, украшенные цитатами из нового символа вселенской веры, вы бы посмотрели, как весело и твердо, несмотря на усталость, сохраняли свою стройность колонны. Нет, тут ни на минуту не приходила мысль, что видишь толпы освободившихся рабов, сохранивших, несмотря на освобождение, всю развращенную рабью свою душу. И поэтому ни минуты не было страшно. Как появились первые колонны, так сразу же стало ясно, что никакой “Ходынки” не будет. И даже дворники и швейцары довольно быстро перешли от переживаний полицейской психологии к какому-то смутному сознанию того, что это и их праздник. К стыду своему должен покаяться, что моя психология в первые часы революции была не совсем чужда психологии всех петербургских обывателей. В понедельник я чувствовал себя очень и очень неуютно; подходя к окнам, я с унынием всматривался в панораму крыш, церквей и башен, расстилающуюся с нашего шестого этажа Все думалось, что я тут или там вдруг увижу черное облако дыма. Но уже во вторник, несмотря на действительно появившееся облако дыма от горящего Окружного суда и на языки пламени, лизавшие стены Литовского замка, я как-то ощутил наличность “чуда”, и сразу стало яснее на душе. Даже трескотня пулеметов совершенно не действовала устрашающим образом — до того на всех лицах было написано сознание уже одержанной победы и убеждение в том, что “вот теперь все пойдет к лучшему”. А ведь известно, что кто чувствует себя действительно победителем, тот уже и способен щадить низверженного врага. И тем более он с чувством мудрого хозяина щадит все то, чем владел враг и что по праву победы досталось победителю.
1 Гоф-лиферант — придворный поставщик.
1-2
 Запорожцы пишут письмо турецкому султану (И.Е. Репин) |  Китай Город (А. Васнецов) |  Экстаз св. Марии Магдалены (Хосе Антолинец) |