1-2-3
Выставка Мане.
Если меня спросят, которую из больших выставок этого года я предпочитаю, то я без колебания отвечу: разумеется, выставку Мане. Это значит, что на ней я нахожу самое простое и ясное удовольствие; что здесь я чувствую себя совершенно по себе; здесь мне хорошо.
Искусство Энсора — жестокое искусство, с некоторым оттенком провинциализма. Искусство Доре чудесное волшебное искусство, но выставка его неудачно устроена, на ней слишком много такого, что не следовало бы показывать, и обратно, нет того, без чего нельзя понять своеобразное великолепие мастера. Искусство Буше изумительное свидетельство об одном из самых изощренных моментов европейской культуры, но и эта выставка была устроена “недостойным” образом. Наконец, искусство Пикассо тоже изумительное свидетельство о состоянии культуры нашей эпохи, выставка устроена так, что лучшего и желать нельзя, но тем страшнее становится на ней от нашего времени, и нравиться такая выставка не может. А вот на выставке Мане получаешь полное удовлетворение без оговорок, и на ней отдыхаешь вполне.
Повторяю, на ней хорошо быть. На выставке Мане можно даже оставить рассмотрение отдельных картин и просто сидеть да поглядывать себе вокруг — и все в целом действует освежающе. Точно забрел в светлое, ясное утро в тенистую часть Люксембурга или Тюильри и вкушаешь “маленькими глотками” тот чудесный напиток, каким является воздух Парижа — воздух, не оскверненный эманациями бензина и истерией радио, не потрясаемый камионами, не вибрирующий от полета авионов. Словом, тот воздух, которым дышал всю свою жизнь сам Мане, — этот подлиннейший парижанин, этот “parisien de Paris” — сын города, который мы все тогда уже любили, когда еще не знали его, да и теперь продолжаем любить, хотя подчас нам в нем и невесело, — в чем, впрочем, Париж наименее виноват.
Это удел очень немногих художников — изъявлять из себя какую-то “отдохновительную приятность”. И вся суть искусства Мане именно в этом изъявлении. Превращать Мане в какого-то героя-борца, в революционера, в пророка и вождя — это так же нелепо, как было бы нелепо в отношении Коро или Пуссена — беру нарочно таких внешне различных, а по своему внутреннему смыслу все же однородных художников. К тому же художников французов, типично французских художников. И “приятность” Мане тоже характерно французская. Он тоже самый подлинный представитель Франции, точнее, Парижа. Дух Парижа вовсе не изуверски-террористический, не бунтарский, а, напротив, “налаживающий”, гармонирующий, такой же гармонирующий, как тот серебристый, никогда не слепящий свет, которым все здесь окутано и который всему придает совершенно особую и несравненную аристократичность.
Я знаю, с таким определением Парижа, а следовательно, и искусства Мане, не все согласятся. Оно может даже показаться унизительным и для Парижа и для Мане. Ведь многим (особенно среди нас, неисправимых россиян) хочется, например, оказавшись среди чудесного лада “Площади Согласия”, вспомнить о кровавом эшафоте и о голове “тирана”, поднятой за волосы палачом; ведь очень многие, взирая на ритм каменной симфонии фасада Нотр-Дам, стараются представить себе осаду собора трюандами1, потоки топленого олова, лившиеся с галереи, жуткие фигуры Клода Фролло и Квазимодо; и почти все, подходя к шедевру Мансара, не любуются бесподобной красотой его купола, а “собираются с мыслями”, чтобы поклониться праху того неистового человека (к тому же и не француза), который, “завершив революцию” и перебаламутив вселенную, удостоился почивать среди изувеченных по его воле людей. Люди с такими “привычками” в мыслях и оценках, подходя к Мане, тоже неминуемо настраивают себя на почтительность особого характера.
Наша эпоха, увидавшая величайшие катастрофы, сама их себе изготовила, возведя мятеж и бунтарство в какую-то доблесть, an und fur sich2. И аттестаты свои она склонна выдавать тем, кто именно отвечает таким бунтарским идеалам.
Как-то даже неприлично признавать за гениев таких людей, за которыми нет славы, что они что-то сокрушили или собирались сокрушить, что они шумели и взывали к бунту. Мы вот киваем на немцев, на то, что у них в основе всего кулачная расправа и что Faustrecht3 как бы их национальный институт. Но на самом деле все европейцы (и те, что живут между Балтикой и mare nostrum4, и те, что выселились за всякие океаны), все исповедуют эту религию расправы, причем разницы большой нет по существу, кого именно надлежит “разбить вдребезги” — своего или иноплеменника. Даже в парнассийскую атмосферу искусства ныне внесены эти замашки и приемы, заимствованные с “ринга”. Надо бить, надо разрушать, надо ломать, чтобы заслужить почет и уважение. Слава бьющему, разрушающему, ломающему... Эта мания, это безумие нашло себе теперь (и особенно во время и после войны) такое распространение, так глубоко проникло в сознание людей, даже по существу миролюбивых, что как-то вошло в обычай, выдавая “диплом на величие”, снабжать его припиской: “дано сие за то, что награждаемый возмущался против установленного порядка, за то, что был крамольником и бунтарем”...
Так вот, Мане такого диплома едва ли заслуживает. Как ни старались его поклонники и его враги выставить его в качестве крамольника и бунтаря, он не был ни тем, ни другим. Впрочем, бунтарями среди первых величин во французском искусстве можно считать разве только Давида да еще Курбе. Всякие же другие, очень своеобразные, очень мощные, очень прекрасные художники не были ни бунтовщиками, ни вообще “скандалистами”. Я даже думаю, что Мане — этому сыну строгой судейской семьи, человеку с хорошим достатком, буржуазно воспитанному, буржуазно жившему, имевшему превосходные связи, завсегдатаю светских приемов, собиравшему и в собственном “салоне” избранную публику, этому дэнди, этому эпикурейцу, знавшему толк во всем, что содержал “современный Вавилон” самого соблазнительного, был глубоко противен специфический характер того шума, которым сопровождались его выступления, когда недомыслие разных категорий толпы усматривало в нем идущего напролом и не знающего смущения дерзателя.
“Ambitions”5 Мане были другого порядка и лежали они в иной сфере. Несомненно, Мане был бы счастлив, если бы его окружили той лаской славы, которую с таким мастерством умеет расточать и ныне еще “избранное” общество Парижа и которую с таким чрезвычайным мастерством расточало изящное, в меру легкомысленное, в меру разнузданное и внешне еще столь благопристойное французское общество в дни, когда царили дамы Тюильрийского дворца. Он упорно, несмотря на оскорбительные и повторные отказы жюри, продолжал посылать свои картины в официальный Салон, он был всегда чувствителен ко всяким знакам отличия, он глубоко огорчался, когда удостоверялся, что ему никак не заслужить настоящей и полной парижской консекрации...6
1 Французский truand — нищий, бродяга.
2 Само по себе (немецкий).
3 Кулачное право (немецкий).
4 Средиземное море (латининский).
5 Притязания (французский).
6 Франц. consеcration — признание.
1-2-3
 Причащение св. Иеронима (Доменикино) |  Фрески в церкви Эримитани (Падуя) |  Танец амуров (Франческо Альбани) |