1-2-3
Репин.
Умер большой русский человек, но сейчас трудно осознать эту потерю во всем ее объеме, — настолько Репин принадлежит к прошлому, настолько он уже давно “выбыл из строя”, пребывая последние годы, подобно старому воину, в стороне от людских боев и “призывов крикливых”. И сегодня перед свежей могилой его мне не хочется говорить о значении Репина вообще, а хочется сказать, чем когда-то был Репин для нас. При этом я не могу не пожалеть, что теперешняя молодежь не имеет своего Репина, что никто сейчас не занимает и подобия того места, какое Репин занимал в продолжение многих лет расцвета своего творчества.
Основное чувство, которое осталось у меня к Репину, несмотря на все наши расхождения (расхождения более кажущиеся, нежели действительные), основное это чувство я бы назвал благодарностью — глубокой и умиленной. Чтобы понять это, достаточно только вспомнить, каким Ersatz'oм1 в области искусства питалось русское общество в дни моего детства и отрочества, когда академическая дисциплина — “наследство Брюлловых и Бруни” — дошла до полного окостенения и когда, с другой стороны, под влиянием позитивистской пропаганды, народилось унылое доктринерское изуверство. Пошлятина с претензиями на европеизм, жеманная гримаса салонного “вкусика” выступили в защиту интересов Аполлона от напора того, что являлось плодом утилитарных теорий, стремившихся снизить искусство до степени какого-то наглядного преподавания прогрессивных идей.
И вот в тогдашней атмосфере духоты и скуки, которую неспособны были рассеять сухое, чересчур трезвое и рассудочное творчество Перовых, Крамских и Шишкиных или внешне блестящие “гастроли” Семирадских и Маковских, появление картин Репина действовало, как приток свежего воздуха. Оно напоминало о подлинной стихии художества, о том самом, что “оправдывает” существование искусства, о том, для чего искусству “стоит существовать”.
Я рос в семье академического закала, и хотя все мои ближайшие родные были архитекторами, но о живописи у нас было много толков, а среди знакомых насчитывалось немало живописцев, пользовавшихся б?льшим или меньшим успехом. С самых детских лет меня таскали на выставки, и когда я говорю — таскали, то это неверно, ибо я сам не давал покоя старшим и требовал, чтобы меня брали с собой. Но от ранних посещений выставок у меня осталось самое смутное воспоминание, и, в частности, мне кажется, что, бывая на академических выставках, я больше впивался глазами в огромные копии с рафаэлевских Станц, остававшихся незавешенными и величаво выглядывавших из-за щитов, по которым были размещены новейшие живописные изделия. Все же эти пейзажи, жанрики и портреты хоть и забавляли подчас меня какими-либо удачными подробностями или тем или иным сюжетом, но в общем сливались в одну безразличную массу.
И вот, если я не ошибаюсь, в 1878 году, незадолго до отправки на Парижскую всемирную выставку русских экспонатов, последние были выставлены в Академии, и тогда я впервые увидал “Бурлаков”. Картина была еще в полной свежести (всего пять лет прошло с ее написания), блистала светом, яркостью красок, затмевая все вокруг себя и производя прямо ошарашивающее впечатление. Помнится, какие-то большие пытались мне ее “объяснить” и возбудить во мне, мальчишке, сострадание к этим несчастным, но мне эти объяснения казались докучливыми, и я не мог оторваться от того, что мне доставляло невыразимое наслаждение. Если я так живо запомнил мое первое знакомство с творчеством Репина, то это потому именно, что оно было моим первым, вовсе еще не осознанным, но тем более глубоким и сильным упоением живописью. Мне картина нравилась как таковая, и я благодаря ей познал, что картина вообще может нравиться чем-то таким, что не есть миловидность лиц, блеск костюмов, привлекательность пейзажного мотива, приятность колеров, тонкость выписки, точность передачи видимости, а что она может нравиться всем своим существом, как органически связанное целое, как вещь, имеющая свою внутреннюю подлинную жизнь.
С этого дня имя Репина мне запомнилось. Шли годы, и если не считать того, что я снова увидел “Бурлаков”, а вместе с ними и “Проводы новобранца” на какой-то специальной выставке в 1881 году, то до самого 1884 года я, пожалуй, не видел живописи Репина и больше питал свое почитание мастера воспоминаниями о виденном или изредка появлявшимися репродукциями с его картин. Вторично же я “обомлел” перед Репиным в 1884 году, когда на Передвижной, куда я явился четырнадцатилетним гимназистиком, я увидел “Не ждали”. За эти годы я сделал большие шаги в смысле своего эстетического развития. Я уже захаживал в Эрмитаж (куда меня однажды не впустил швейцар, так как я был в коротких панталонах, а “детям без взрослых вход не допускался”), я уже был влюблен в Рубенса, Ван Дейка, Хельста, я уже знал уйму имен заграничных знаменитостей с Мейсонье и Бастьен Лепажем во главе, я уже восхищался по примеру старших солнечностью Семирадского, атласом К. Маковского, иллюзорностью Куинджи, Клевера и Судковского. Я уже мог и любил спорить, озадачивая своих оппонентов категоричностью мнений и эрудицией, что было вовсе нетрудно при общем тогдашнем невежестве. И вот картина “Не ждали” произвела на меня странное, я бы сказал отрезвляющее действие. Вообще появление ее в Петербурге было в высшей степени сенсационным, и не только потому, что Стасов забил в свой турецкий барабан, и не только потому, что сюжет имел в себе элементы некоторого политического соблазна... Общество (очень широкие слои общества, бесконечно более широкие, нежели те, которые сейчас интересуются живописью и думают, что понимают толк в ней) как-то всполошилось, встрепенулось. Не было собрания, в котором картина не обсуждалась бы, не было семейного обеда, за которым из-за “Не ждали” не возникали бы ожесточенные споры. Но не этот шум подействовал на меня. Напротив, увидав картину, я совершенно забыл о нем, я как-то даже забыл о самом сюжете — до такой степени я был зачарован ее “емкостью”, до того меня пленил льющийся через окна серый цвет, до того красивыми мне показались сочетания этих самых обыденных, простейших, будничных красок, до того весь этот интерьер, который в натуре мне был бы ненавистен своим убожеством, оказался наполненным жизненностью; до того картина (повторяю, не сюжет, не “анекдот”, но все в целом) показалась полной какой-то душевной содержательности.
1 Заменитель (немецкий).
1-2-3
 Портрет писателя А.П. Чехова (И.Э. Браз, 1898) |  Вид из окна дома Бенуа на Никольской улице. |  Грехопадение |