1-2-3
В эти годы Репин переживал зенит своей славы, своей значительности, своего авторитета и какого-то личного счастья от сознания своей исключительной нужности. А потом пошел склон. Одной из причин склона явилась его профессорская деятельность, вначале пошедшая в чрезвычайную пользу поступившим в его мастерскую ученикам, но затем постепенно получившая какой-то характер путаности и сбивчивости. Репинское безграничное доброжелательство, его склонность искренне преувеличивать достоинство каждого и хотя бы даже самого слабого ученика и следовавшие затем разочарования постепенно создали ему репутацию (по существу незаслуженную) человека легкомысленного и неверного. Как всякому истинному художнику, Репину был необходим покой, а здесь пошла типичная и казенная сутолока с ее партиями, подсиживаниями, кумовством. Его постоянно пытались втянуть в свои интриги коллеги — члены ареопага обновленной Академии; еще больше его тормошили его ученики своими жалобами, нуждами, домогательствами. Постепенно накоплялось раздражение, а на сосредоточенную работу все меньше хватало времени. Тогда же, под влиянием своих литературных связей и увлечений, а отчасти прислушиваясь к призывам “передовых” течений, Репин как-то стал тяготиться реализмом, и его все больше начало тянуть на создание таких творений, в которых, как ему казалось, он мог бы выразить свое миросозерцание, свои верования, свое отношение к великим вопросам бытия. Насколько это не было его делом, показала огромная и столь неудачная картина “Иди за мной, сатана”, появление которой вызвало тоскливое недоумение самых верных его почитателей.
К этому же периоду относится его разрыв с “Миром искусства” — разрыв, где виноваты были не столько принципиальные разногласия, сколько известное натравливание “сверстников”, с одной стороны, и некоторое молодцеватое озорство — с другой. Как бы то ни было, этот разрыв еще более изолировал Репина, лишил его связей с наиболее пламенной частью молодежи. В это же время произошло его переселение в “Пенаты”, что тогда уже явилось не столько благодетельным бегством художника от городской суеты (эта городская суета в ее, быть может, худших формах не давала ему покоя и там), а еще большим разрывом со всем тем, что могло бы питать и освежать его творчество.
Сейчас весь художественный облик Репина кажется потускневшим, ушедшим в затуманенную даль. Это “классик на полке”. Но мне кажется, что настанет время, когда Репин оживет, когда его снимут с полки и взглянут на него по новому... Его снова откроют как живописца, как художника, и если, быть может, ему и не вернуть всех тех знаний и отличий, на которые так щедр был (трогательный по своему и сколь в свое время полезный) энтузиазм Стасова, если будущая оценка не совпадет с той, которая была создана современниками, для которых репинские произведения обладали всей силой “злобы дня”, то все же Репину будет отведено одно из самых почетных мест в ряду художников XIX века.
Тогда уже не станут ему предъявлять и иск за его “провинциализм”, за то, что, живя в Париже в семидесятых годах, он (по примеру всех русских людей, не исключая и самых прозорливых) проглядел импрессионизм, что, таким образом, он не шел вровень с веком.
Нынешние профессионалы передовитости и снобы всякого сорта (часто столь поистине провинциальные), фыркающие сейчас по адресу всего того, что не соответствует аттестациям парижского рынка, успеют к тому времени провалиться в Лету, и к искусству XIX века можно будет подойти с тем любопытством, с которым люди подходят к раскопкам, таящим величайшие ценности. И тогда творение Репина действительно окажется снова изумительным, содержащим такую силу правды, такую убедительность, такое излучение радости и подлинного художественного упоения, что к нему придется отнестись с величайшим и уже не школьным, мертвящим, а подлинным живительным пиететом.
И, кроме того, Репиным будет так же интересно заниматься, как самым зорким, остроумным и метким мемуаристом. Творение Репина, прекрасное в чисто художественном отношении, окажется изумительным культурно-историческим памятником того времени, которое было золотым веком и апофеозом пресловутой “русской интеллигенции”. И как бы будущие поколения ни относились к этому золотому веку, какие бы вины на эту интеллигенцию ни взваливали за все то, что за этим апофеозом последовало, с какой иронией бы ни относились к тем “достижениям духа”, которые так странно обернулись, все же этот золотой век будет содержать богатейшие материалы для изучения “русской души”, русских чаяний, русских исканий и порывов. И картины Репина будут ярко и с изумительным красноречием говорить о тех же чаяниях, о тех же порывах, а его портреты явятся подлинной нашей галереей предков, в которой каждый предок будет нам если не всегда мил и почтенен, то все же близок и понятен.
1930 г.
1-2-3
 Освобождение святого Петра из темницы (Гендрик Стэнвейк-Младший) |  Ринальдо и Армида (Джованни Баттиста Тиеполо) |  Дворец с садом (Вредеман де Врис) |