1-2
Выставка Ренуара.
Недостаточно живописцу быть хорошим ремесленником; нужно еще обладать чем-то таким, чему никакой профессор не научит. Не одно мастерство лежит в основе живописи, но и тонкость, прелесть — и это дело личное (“cela, on le porte en soi”). Эти слова, сказанные Ренуаром в одном из его разговоров с Волларом (по поводу живописи Веласкеса), могли бы фигурировать в качестве заголовка к его выставке и ко всему его искусству вообще, ибо выставка, несмотря на некоторые пробелы, очень полна. Мастерства в Ренуаре сколько угодно, творчество его разнообразно не только по темам, по задачам, но и по приемам, по подходу, по “точке зрения”. Однако все это разнообразие объединено его улыбкой, его шармом — тем особым очарованием, которое было присуще личности этого характернейшего и милейшего француза и которое излучает любая комбинация его красок, любой штрих.
Всякий раз, когда видишь ансамбль творчества того или иного большого художника второй половины XIX века, будь то Моне, Мане, Дега или Сислей, хочется отдать каждому из них предпочтение, хочется в нем увидать квинтэссенцию понимания красоты той эпохи. Кто из них “благороднее” Мане, кто из них ярче и цветистее, нежели Моне, кто острее и тоньше, нежели Дега, кто лучше чувствовал природу, нежели Сислей? Но на самом деле выделять, “премировать” кого-либо из этой чудесной группы не следует, ибо каждый из этих мастеров, следуя своему призванию, представляет целую независимую область жизненных впечатлений. И также не следует выделять из “плеяды” Ренуара, хотя, несомненно, он был наиболее из них ясный, веселый, “французистый”.
Наличность в данном случае “плеяды” нельзя оспаривать. Всех этих художников соединял какой-то особенный вкус жизни. Гармонии, соединяющей их, не вредят ни разность взглядов и характеров, ни отсутствие определенных принципов, ни общественное происхождение, ни даже личная взаимная вражда, как, например, та, что существовала между Ренуаром и Дега. У каждого была своя роль (в момент того, что “разыгрывалась пьеса”, не осознанная), и вот в этом распределении ролей Ренуару досталась если и не самая почетная, то, во всяком случае, самая выигрышная.
Я убежден, что именно Ренуару, над которым в продолжение десятков лет смеялась толпа, из всех импрессионистов суждено стать наиболее популярным любимцем самых широких масс, народа. Вся его манера воспринимать вещи отличается той специфической bonne humeur1, той склонностью к шутке, к espi?glerie2, той “лукавой простоватостью”, той смесью иронии и чувствительности, которыми всюду обладает человек из массы, в особенности же человек из “французской массы”.
И даже тот факт, что именно над Ренуаром так долго потешалась широкая публика, вовсе не противоречит тому, что он постепенно должен стать, в большей, чем кто-либо, степени, любимцем этой самой публики. Дело в том, что толпа в его время была еще до корня отравлена академической схоластикой. Ренуар совершенно искренно и наивно желал бы делать du plaisant3, то, что нравилось бы ему, в первую голову, и то, что нравилось бы другим, потому именно, что оно нравилось ему. Но в те времена, когда он так просто “откровенничал”, его современники все еще вместе с молоком матери впитывали правила красоты, считавшиеся вечными и незыблемыми. В церкви, дома, в школе, в театрах, на выставке их преследовали эти правила, выработанные академиями, эстетика, регламентировавшая решительно все проявления художественного творчества, начиная с лубочной картинки и кончая монументальной фреской. С тех же пор, за последние 60 лет “толпа” эмансипировалась, отвыкла от многих предрассудков, и теперь уже мало что мешает ей познать в Ренуаре своего, понять жизнерадостную прелесть его искусства, заразиться его веселостью.
Я настаиваю на слове веселость. Принято сравнивать Ренуара с Ватто, и в этом сравнении есть доля правды. Их роднит совершенно исключительная красочная чуткость. Каждый мазок у того и другого играет, искрится. При этом и тот, и другой великие чувственники, “гениальные обожатели природы”. Они, как мало кто, чувствовали и прелесть дерева, листвы, неба, и прелесть женского тела, женской грации, — вообще всего, что есть в мире ласкающего, зазывающего, а подчас и неожиданно увертливого. Наконец, у обоих художников — и у франко-фламандца XVIII века, воспитавшегося на подражаниях Тенирсу, и у этого лимузинца, вышедшего из среды мелкого мещанства (он был сыном портного), — было много чего-то простонародного. И все же Ватто в основе своей меланхолик, чуткость и чувственность его выдают ту печаль, которая так понятна в человеке, сознавшем свою обреченность, чересчур краткий срок, предоставленный ему для участия в жизненном пире. Напротив, Ренуар —весь отдача этому пиру, и если чего он никогда не ведал, так это именно меланхолии, тоски. До такой степени Ренуар был далек от этого, что даже когда на старости лет стал калекой, когда ревматизм превратил его дивную руку в култышку, к которой приходилось привязывать кисть и карандаш, он по-прежнему оставался чуждым унынию, по-прежнему радостно и весело отдавался творчеству.
Но, разумеется, “веселость” Ренуара не была ни в какой степени низменного, пошловатого характера. Простонародность, le genre peuple вовсе не синонимы вульгарности. Веселость Ренуара не значила, что ему была незнакома вся гамма чувств “тревожных”. На выставке имеется небольшой его автопортрет, относящийся к 1870 годам. Гениальный во всех смыслах, но в особенности в психологическом смысле, портрет. С первого взгляда, это тип какого-то вдохновенного эстетика. Такие головы можно себе вообразить в окружении Христа или какого-либо пророка. Эти “бегающие” глаза, этот испуганный взор, эта бледность, эта “горечь” в губах. О, нет, Ренуар не безразлично относился ко всем неожиданностям, ко всем “подлым шуткам” жизни. Он знал им настоящую цену. В беседах с друзьями он умел вскипать и возмущаться. Но сейчас же вслед за этим основная его стихия брала верх, проложенная безграничным благодушием ирония сменяла гнев и негодование. А от иронии шаг к балагурству, к тому душевному возвеселению, без которого настоящий француз, настоящий соотечественник Лафонтена, Мольера, Домье просто не мыслит жизни.
1 Добродушностью (французский)
2 К шалости, к проказам (французский).
3 Забавное (французский).
1-2
 Натюрморт (Ж.С. Шарден) |  Пирог 6-го января (Кано) |  Карточный домик (Ж.С. Шарден) |