1-2
Жак Калло.
На прошлогодней выставке “Художников действительности” (Les peintres de la rеalitе) Жак Калло мог бы занять одно из самых видных и почетных мест. Но помешало этому, вероятно, то, что Калло если и значится в истории, как живописец, однако живописных произведений по себе он не оставил, и все его творение заключается в гравюрах на меди, исполненных резцом или крепкой водкой. Ныне же, по случаю трехсотлетия со дня кончины мастера (Калло умер в Нанси 24 марта 1635 г), устроена выставка, исключительно ему посвященная, и устроена она в помещении Национальной библиотеки, что вполне естественно, ибо именно в кабинете эстампов хранится самое полное собрание гравюр Калло, и там, следовательно, как бы продолжает витать его дух.
Для выставки, впрочем, нельзя было, по техническим соображениям, воспользоваться как раз этим полным творением, а пришлось составить новую коллекцию, использовав отчасти и то, что могли дать картоны частных коллекционеров. К этому прибавлено немало оригинальных рисунков, предоставленных флорентийскими Уффицами и другими музеями. К крайнему сожалению, не фигурирует на выставке самое богатое собрание рисунков (свыше тысячи номеров), которым гордился Эрмитаж. Возможно, впрочем, что оно уже и покинуло, вместе с другими сокровищами, наш, когда-то чудесный, музей и теперь странствует себе по белу свету.
Кроме гравюр и рисунков, на юбилейной выставке фигурируют оригинальные медные доски, с которых до сих пор можно печатать чудесные измышления мастера, и вид их производит особенно трогательное впечатление. Это те самые доски, которых касалась его рука, над которыми склонялась голова художника, — то приятное, простоватое лицо, которое нам хорошо известно по портрету Ван Дейка. В одной из витрин лежит и последняя воля Калло, написанная за несколько дней до смерти. Калло умирал в полном расцвете творческих сил, и лишь сознание, что он оставляет после себя поистине грандиозное творение (им награвировано свыше 900 сюжетов), могло ему, при расставании с жизнью, которую он так любил и так знал, служить известным утешением...
Умирая, он мог быть уверен, что останется жить в своих гравюрах...
И, действительно, память о Калло сохраняется на всем свете, и те, кто знают Калло, не могут не любить его. Именно любить, ибо мало художников, которые так бы себя изливали, которые так заинтересовывали, так пленяли. Погружаясь в изучение произведений мастера, входишь в мир, удивительно схожий с настоящим и все же совершенно от него отличный. И при посещении этого чудесного мира личность самого Калло сразу выступает вперед. С ним очень быстро знакомишься, с ним сближаешься, с ним “входишь в дружбу”. Происходит все это благодаря только чарам его непосредственного, единственного в своем роде искусства и несмотря на то, что биографические сведения о нем скудны, что мы почти ничего не знаем о его интимной жизни и лишь догадываемся о его мыслях и думах. В сущности Калло остается загадкой, но разве мы не встречаем и в живой действительности людей, о которых ничего не знаем, которые замыкаются в упорном молчании, но которые все же как-то сразу покоряют, с которыми кажется, что был давно знаком и за дружбу с которыми готов отдать все?..
Загадкой является и сущность самого искусства Калло. Совершенно верно, что он, по категории своих сюжетов, относится к “художникам действительности”. Вполне фантастические сюжеты являются исключениями в его творении, а про религиозные нельзя сказать, чтобы они принадлежали к лучшему из всего им созданного. Наиболее впечатляющие его гравюры и рисунки изображают действительность, то, чему он был свидетелем, — сначала в Италии, во Флоренции и в Риме, а затем, по возвращении на родину, в Нанси или же во время своих путешествий в Нидерланды и в Париж. Это или сложные сцены ярмарки, процессии, турниры, всевозможные придворные празднества, погребальные церемонии, осады, битвы, или же отдельные фигуры карнавальных масок, синьоров, дам, торговцев, крестьян, солдат, нищих, бродяг, калек. Но вот если все эти изображения по точности, с которой Калло воспроизводил то, что он видел, и могут служить превосходными “документами”, а все вместе — прямо-таки неисчерпаемым и достовернейшим материалом для всех, кто желал бы изучить быт Италии и Франции в первую треть XVII века, то все же основной чертой Калло остается именно какая-то фантастичность. Эту черту почувствовал с особой силой Эрнст Теодор Амадей Гофман, и именно за нее он полюбил Калло, увидев в нем свой собственный идеал.
Произведениями Калло навеяны многие измышления гениального романтика, столь же чудесным образом соединявшего быль с небылицей.
Это тесное и как бы “естественное” сочетание были с небылицей составляет самую соль творения Калло. Но если и были сделаны попытки найти объяснение такому явлению, то оно все же остается не поддающимся какой-нибудь рассудочной формулировке. Отчасти произведениям Калло придает фантастичность как раз то, что все им созданное есть графика, штрих. Калло как будто чуждается светотени, и лишь в редчайших случаях он прибегает к ней, то изображая, под влиянием Хонтхорста, компанию игроков, собравшихся вокруг стола при свете свечей, то сцену из семейной жизни малолетней девы Марии, на которой представлены за скромным ужином Мария и ее родители. Тем замечательнее, что как раз эта последняя гравюра, а также некоторые сцены страстей господних несомненно произвели огромное впечатление на совершенно еще тогда юного Рембрандта.
Все остальное творение игнорирует то, что, казалось бы должно особенно пленить живописца, — оно лишено солнца, красок, тона. И при всем том гравюры Калло производят какое-то исчерпывающее впечатление, и, глядя на них, и в мысль не приходит, что им чего-либо недостает. Нельзя себе представить раскрашенную гравюру Калло, а многочисленные живописные копии, существующие с его гравюр, никогда не бывают удачными и, напротив, всегда имеют характер какого-то варварского и искажающего посягательства.
1-2
 La Pourvoyeuse (Шарден) |  Плафон в куполе Пармского собора (Корреджо) |  Леда (Корреджо) |