1-2
Домье.
Домье я знаю с детства, так как у отца в библиотеке было несколько альбомов с чудесными его литографиями и, кроме того, разрозненные выпуски журнала “Шаривари”, из которых редкий не содержал его карикатур. Эти “смешные картинки” я “обожал” наравне с потешными историями Доре, Буша и (что уже покажется менее лестным для моего тогдашнего вкуса) с “Гошей долгие руки” и с “Машей разиней” прелестного, как-никак, Берталя. Меня занимало и то, что в русских сатирических журналах, в “Стрекозе” и “Будильнике”, я находил рисунки, которые мне казались совсем похожими на рисунки Домье и которые принадлежали карандашу даровитого русского художника А. И. Лебедева, хоть и бывшего лишь подражателем великого (тогда еще вовсе не считавшегося великим) француза, но все же показавшего совершенно исключительный дар сатирика и рисовальщика. И хотя бы то, что Лебедев избрал своим прототипом именно Домье (тогда как его товарищи “учились” на Гаварни, на Каме и на Гревене), — одно это показывает своеобразность и отменность его вкуса, одно это требует, чтобы Лебедев был спасен от забвения.
То мое детское обожание Домье было именно детским. Немного, впрочем, отличным от обычных детских увлечений, ибо меня с самого раннего возраста пленила “вкусность манеры”, но все же детским, то есть бесхитростным, не пытавшимся идти вглубь, да и не нуждавшимся в этом, ибо я вообще не ведал, что какая-то “глубина” существует. Но с годами это отношение стало меняться, и тогда как многие другие из тогдашних прежних моих любимцев стали постепенно отцветать в моей душе, Домье, напротив, оставался мне дорог, наравне с другими, самыми дорогими. Но все же до переезда в Париж я не сознавал всего величия Домье. Лишь после того, что, кроме карикатур, я здесь познакомился и с его картинами и рисунками, — я понял вполне, кого и за что я обожал уже многие годы. Окончательное же ознакомление с моим кумиром произошло на “Столетней выставке” 1900 года, где Домье-живописцу была отведена целая стена, и тогда же в “Мире искусства” я поделился с русским читателем тем впечатлением, которое произвели на меня эти вещи.
Вот что я писал: “Если бы спросили меня, кто более всего меня поразил на “Столетней”, то я, не задумываясь, ответил бы: Домье, — да, картины карикатуриста Домье, этого “старого” шутника, над шаржами которого хохотали наши деды...”. “Профессией Домье была карикатура, картины он писал, между прочим, в часы досуга, для себя, ни перед кем не позируя, просто и весело. Поэтому-то в его картинах оказалось так много непосредственности, и поэтому-то они так художественны. И как современен старик Домье! Глядя на эти, по большей части, небольшие вещицы, не верится, чтоб они были писаны тридцать, сорок и пятьдесят лет назад”. И далее: “Иные сравнивают Домье с Микеланджело, и положительно это сравнение (оно принадлежало Бальзаку) не так утрировано, как оно сразу может показаться. В меланхолической и красивой монотонности красок Домье есть что-то общее с благородной фресковой гризайлью Буонаротти. Склонность же его к изображению страстных, порывистых движений — опять напоминает Микеланджело в его скульптурах. Даже по духу эти два мастера похожи. У обоих любая композиция имеет какой-то сверхъестественный, титанический и универсальный характер...”.
С тех пор, как написаны эти строки, прошло более тридцати лет, из молодого энтузиаста я успел превратиться в старого (“все еще и несмотря ни на что” энтузиаста), с тех пор столько по дороге растеряно, забыто, столько отцвело, устарело, а вот Домье держится, он держится, несмотря даже на злоупотребление его именем; на то, что он превратился в своего рода жупел; на то, что культ мастера, при жизни не знавшего признания толпы (зато получившего признание Делакруа, Коро, Бальзака, Бодлера и Мишле), грозит ныне перейти в какое-то изуверство (в результате чего чрезвычайно возросла подделка под него). Целая литература посвящена Домье не только французскими историками и критиками, но и немецкими, английскими и американскими. Его творение изучено теперь до малейших подробностей, и все оно каталогизировано и перенумеровано. Домье стал “национальным монументом” (слава богу, еще не удостоившись рукотворного памятника на площади), он стал мировой ценностью. И все же Домье остается милым Домье, милым старым шутником, он остается тем же пленительным, чарующим другом, каким он был при жизни для весьма немногих и каким теперь его может считать всякий.
Я настаиваю на таком благодушном тоне в характеристике Домье. Сравнение его с Микеланджело, ставшее ныне общим местом, может быть, и не лишено известного основания, но все же оно звучит, как бутада, и является таковой. Пусть даже так: Микеланджело и Домье из одной семьи, — “из семьи титанов”, из той же семьи, из которой были Донателло, Тинторетто, Рубенс, Гомер, Данте, Шекспир, Бах и Бетховен, — но на этом “мистическом родстве” не годится настаивать, ибо это ведет к недоразумениям, к пустому фразерству. Скромный, застенчивый, любивший уединение Домье первый запротестовал бы против такого “шума”; он, потешавшийся над всякими проявлениями “балаганного парада”, был бы бесконечно смущен и раздосадован, если бы его вытащили перед всемирной толпой и стали демонстрировать, как некое чудо природы, под грохот барабанов риторики. Напротив, Домье “милый, старый шутник” — это он сам и есть, но только, разумеется, старым он стал лишь к концу жизни, ничего при этом не утратив от своей “вечной” молодости, а милым он был всегда, и за эту самую “милость” он был удостоен тесной дружбы другого “милого” и не менее, нежели Домье, гениального художника — Коро.
1-2
 Бассейн Флоры в Beреале. 1905-1906 г. |  Концерт (Пьетро Лонги) |  I Бретонские танцы. 1906 г. |