1-2
Что же касается до того, что Домье был шутником, то это абсолютно так, и это вовсе не следует понимать в каком-то унизительном смысле. Карикатура была не только его профессией, но самой его природой, — тем естественным искажением, в котором, при всем его добродушии, представлялся ему мир. Вместе с тем, это был тот язык, на котором он выражался не только вследствие раз принятой привычки, но потому, что иначе он не мог бы выразить то, что ему нужно было выразить.
Для одних карикатура есть выверт, случайное отступление, случайная шутка на фоне какой-то жизненной серьезности. Для Домье шутка есть нечто нормальное, и, напротив, “серьезным” он становится очень редко, да и когда становится, то теряет значительную долю своей прелести. Так, наиболее серьезная из его политических карикатур, сколько бы их ни превозносили поклонники, уступает его просто “смешным” бытовым сатирам, и точно так же в его аллегорической картине “Республика 1848 г.” (в которой он явно подражает Милле) Домье далеко не представляется на том же уровне, нежели в других его живописных произведениях, — там, где он совсем самобытен, иначе говоря, смеется или улыбается, где он “шутит”.
Однако “шутка” Домье особого порядка. Разумеется, если это и смех, то смех божественный. О, да! что касается божественной природы искусства Домье, то в этом не приходится сомневаться. Как его измышление и наблюдательность, как его краски (тот минимум красочности, каким он пользуется, достигая при этом совершенно изумительной “колоритности”), так и его штрих, то тяжелый и сочный, то “воздушный” и нервный, — все носит “печать божества”. В его численно колоссальном творении (одних литографий Домье насчитывается свыше четырех тысяч) с трудом выищешь несколько произведений, в которых обнаруживаются усталость, недуг (к концу жизни Домье почти ослеп) или временное, прикрытое рутиной “равнодушие”. Не может быть, однако, чтоб Домье не испытывал моментов крайней депрессии; этот художник, за которого теперь платят сотни тысяч, — всю жизнь едва перебивался, и не будь благородной помощи Коро, — он неминуемо “кончил бы под мостом”. Откуда же бралось это неослабное вдохновение? Откуда, как не “от бога”?
Еще одно доказательство присутствия в “шутнике” Домье “божественного начала” — это его совершенно своеобразный дар наблюдательности. Одним из упреков, который часто делали Домье, является упрек в однообразии, проистекавшем от какой-то рутинной отрешенности от настоящей жизни. И, действительно, когда листаешь его альбомы, то кажется, точно видишь все одни и те же лица, все одни и те же несколько условные шаржи. Но почему же тогда, оторвавшись от этих листов и перенеся свое внимание на окружающую действительность (а ведь, казалось бы, наша действительность давным-давно уже не действительность Домье), все приобретает какое-то фамильное сходство с теми изображениями, какие мы только что видели? Проделайте хотя бы такой опыт на обеих выставках, сейчас посвященных Домье, — на той, где собраны картины и рисунки в Оранжерее Тюильри, и на той, где собрано “печатное творение” его, — в Национальной библиотеке. И там, и здесь, осмотрев то, что на стенах и в витринах, попробуйте со стороны поглядеть на толпу обозревателей, к которой вы сами только что принадлежали. Вас поразит, что все типы из Домье.
Рассказывают, что Гамбетта, глядя на посмертной художественной выставке на рисунок, изображающий собрание адвокатов, попробовал “наклеить имена” на каждое из изображенных лиц. Разумеется, трибун ошибался, ибо портретных шаржей Домье в этот период жизни не делал. Но, с другой стороны, глядя теперь на тех же адвокатов и прокуроров, “созданных” Домье, и нас, в свою очередь, тянет “наклеить” на них имена — знакомых “героев наших дней...”. Это ли не чудо? Это ли не доказывает, что Домье был острым и точным наблюдателем? Но только его наблюдения никогда не были мелочными, а созданные им типы (кроме его политических шаржей в начале его деятельности) не были “персональными пасквилями”. Его наблюдения касались не отдельных личностей, а как бы всего рода человеческого. И вот откуда его общечеловеческое (а вовсе не только национальное) значение, вот откуда и глубина, — несмотря на всю “шутливость формы”, посредством которой он ее выражал.
Домье не был (несмотря на большую распространенность его карикатур) по заслугам оценен своими современниками. Все изображаемое им казалось до того обыденным, что массы не способны были различить под этим нечто “чрезвычайное” и “божественное”. Винить при этом некого. Мало того, та атмосфера серого полумрака, в котором протекала жизнь художника, была ему как раз нужна. Быть может, он ее сам создавал и поддерживал — из чувства известного самосохранения, из нежелания покинуть состояние зрителя и превратиться в “действующее лицо” той самой комедии, над которой он не уставал потешаться. Он не переставал потешаться и тогда, когда он негодовал, а там, где он пытался “всерьез рассердиться”, там уже Домье “терял себя” и становился бесконечно менее пленительным.
Мысль о каком-то фонаре (скорее волшебном, нежели “протокольном”), который был в руках у этого нового Диогена, навязывается сама собой при взгляде на творение Домье. Оно все освещено каким-то особенным светом, благодаря которому формы выступают из мрака, благодаря которому и самая плоская проза становится поэзией... Недаром Домье сравнивают еще с Рембрандтом и Гойей...
1934 г.
1-2
 Святое семейство (Пальма Вецци) |  Вид на Биржу от Петро-Павловской Крепости (С.Ф. Щедрин, 1810) |  На жатве. Лето (А.Г. Венецианов, середина 1820-х гг.) |