Непогрешимый абсолют
Пуссен, быть может, потому и нам дорог в такой степени, что сейчас мы перестали в нем видеть непогрешимый абсолют. Разумеется, вдумчивый энтузиаст ведал лучше всякого археолога красоту древних и красоту великих мастеров Возрождения1. Разумеется, в его искусстве проглядывает какая-то строгая и даже суровая «линия упорства». Но близким нам становится мастер тогда, когда moment election, о котором он сам упоминал, берет в нем верх, когда над его сознательным трудом начинает витать сверхсознательное вдохновение, хотя бы наносившее ущерб цельности его первоначальной концепции.
Теперь же мы ясно видим, что и бесчисленные последователи переняли у Пуссена одни только внешние черты — то, что было у него «не вполне своего». Мы находим среди легионов пуссенистов немало очень красивых художников, но уже ни одному из них не удалось создать нечто равное по силе захвата его творению, никто из них не обладал той особенностью Пуссена, которая позволяла ему соединять глубокую эмоциональность с какой-то дивной ясностью. Наиболее достойные преемники Пуссена явились через 200 лет — то были: Энгр, Пювис, Марэс и Бёклин. Они во многом способствовали тому, чтобы сделать понимание Пуссена снова доступным, они как бы повторили его и рассеяли наваждение академизма, самовольно вызвавшегося служить твердыней «Пуссеновских традиций». Однако равноценного «Аполлону и Дафне», «Полифему», «Флоре» и «Нарциссу» и эти чудесные художники все же не дали. В Энгре, Пювисе и Марэсе культ формы задушил эмоциональное начало, искусство их в бесконечно меньшей степени обладает жизненностью. В Бёклине же, напротив того, эмоциональная сторона взяла верх и придала его произведениям характер чего-то животно-грубого, а местами даже и попросту безвкусного2.
1 Очень ценно свидетельство, что Пуссен воздерживался от копирования других художников и довольствовался внимательным их изучением и запоминанием.
2 Еще ближе других подошел к Пуссену наш Александр Иванов, на каждом шагу выдающий самое проникновенное понимание своего предшественника. Но как раз и Иванов уступает Пуссену в сообщении жизненности своим этюдам с натуры. Несмотря на все усердие, с которым русский художник старался воспроизвести те самые места, которые пленили Пуссена, Иванов так и не сумел передать как бы самый аромат римской Кампании, ее душу. У него внешний реализм, «копировка» всюду берут верх над вдохновенным чувством поэзии.
 Смерть графини. 1910 г. |  Праздник Цереры (А. Ватто) |  Интерьер с аркадой. 1913 г. |