1-2-3
А. П. Остроумова-Лебедева.
Искусство Остроумовой.
Это было давно. Мы с невестой увлекались тогда копированием старых мастеров в Эрмитаже, и как раз я был занят портретом слегка криворотого мужчины Франца Хальса (а моя невеста срисовывала тут же висевший портрет “Сына Хальса”), когда рядом с нами появилась небольшого роста барышня в пенсне, которая принялась набрасывать углем на холсте “Девочку с метлой” Рембрандта (все эти три картины висели в те годы почти рядом). Я был несколько озадачен дерзостью такой затеи. Очевидно, казалось мне, что барышня-любительница случайно остановила свой выбор на этой удивительной картине, в которой так чудесно сплелись настроение домашнего очага с трагичной романтикой последних лет Рембрандта. И никак нельзя было ожидать, что барышня в пенсне хоть в какой бы то ни было степени одолеет колоссальные трудности задачи. Сам я как раз выбивался из сил в своем стремлении хоть как-нибудь уловить бешеное брио моего оригинала.
Каково же было наше удивление, когда из-под угля на холсте у любительницы мощными штрихами стала вырисовываться фигура девочки, а затем с необычайной энергией, напомнившей мне знакомые приемы Репина, моя соседка стала прокладывать красками свою картину. Через недели две она ее кончила. Боюсь утверждать, что та копия вышла действительно превосходной, — слишком много времени с тех пор прошло и слишком изменилось мое художественное суждение, слишком я стал требовательным, но, во всяком случае, тогда результат, быстро и уверенно достигнутый неизвестной художницей, показался мне удивительным. Ее успех даже повлиял на неуспех моей копии. Я как-то сразу скис и вскоре оставил свою работу, не доведя ее до той законченности, какую я себе сначала наметил.
Мне очень хотелось познакомиться с соседкой по работе, так как я чувствовал в ней настоящего товарища по вкусам, но почему-то это знакомство не состоялось, и я, если и узнал ее фамилию, то вскоре ее забыл, и когда снова услыхал ее от Сомова, то это имя показалось мне совершенно новым. Однако сколь сильно было впечатление, произведенное на меня художницей, показывает то, что, когда через шесть лет я встретился с ней, я сразу ее признал.
Произошло это знакомство в Париже, куда Анна Петровна (речь идет о ней) явилась вместе со своей подругой усовершенствоваться в избранных ими отраслях искусства. По каким-то причудам К. Сомов долгое время отказывался нас знакомить с этими девушками, у которых он часто бывал, но его рассказы о той, которая собиралась себя посвятить трудному и редкому искусству деревянной гравюры, разожгли в сильной степени мое любопытство, и я, наконец, добился того, что на русское рождество 1898 года Сомов смилостивился и свел нас к этим художницам в их бивуачную квартиру на Avenue du Maine. И вот я был чрезвычайно изумлен и обрадован, когда в новой знакомой я узнал ту самую эрмитажную копиистку, и вместе с этим изумлением во мне сразу возникло полное доверие к ее таланту, к ее творчеству. Человек с таким “своеобразно хорошим” вкусом, с такой мощью, не мог не обладать “божьей милостью”, такой человек должен был и избрать обособленную стезю не из пустого оригинальничания, а с полным сознанием; раз же вступив на нее, такой человек должен был и пойти по этой стезе твердой стопой, не блуждая, а чутко прислушиваясь к тому, что подсказывала интуитивная мудрость. Сейчас эта стезя в значительной мере пройдена, и, оглядываясь на лежащий позади путь, я могу подтвердить, что мое чувство к Остроумовой было тогда правильным, что, пророча ей успех высшего художественного порядка, я не ошибался. Творение художницы, каким оно сейчас является перед нами, поражает своей цельностью, выдержкой и какой-то удивительной толковостью, а как раз последняя черта вовсе не так часто встречается в биографиях художников, особенно современных. При этом в произведениях Остроумовой не найти рассудочное начало, то самое начало, которое искажает творения и весьма даровитых мастеров и которое в некоторых случаях им придает обидный оттенок “провинциализма”, чем особенно страдают наши соотечественники, глотнувшие воздуха Европы, но не успевшие им напитаться.
Искусство Остроумовой — и красивое, и умное, и вдохновенное искусство. В приложении к ее творчеству эти эпитеты не банальные, ничего не говорящие “клише”, а выражают они простую и действительную истину. Искусство Остроумовой при всей кажущейся его скромности может быть поставлено в образец, разумеется, не в том смысле, что его следует имитировать, а в том, что оно являет некую сущность художественности, и являет оно ее в несравненно более определенном виде, нежели иные, более эффектного и торжественного порядка, произведения.
Искусство Остроумовой можно назвать красивым, умным и вдохновенным потому, что глазу и уму художницы присущ великий дар обобщения, что она с необычайной последовательностью способна свести любую поставленную себе задачу (как в отношении формы и красок, так и в отношении психологического момента) к основным элементам, что у нее достаточно твердый характер, чтобы затем систематически произвести самый процесс художественного выявления. И при этой систематичности сказывается то самое ценное, то специфически художественное начало, которое принято называть “вкусом” и которое не что иное, как помянутая способность прислушиваться к диктанту своих подсознательных движений и устремлений. Остроумова никогда себя, своей художественной души не насиловала. Она делала только то, что ей хотелось делать. Но при этом она была далека и от произвола случайных фантазий, так часто принимаемых менее проникновенными натурами за вдохновение. Она всегда умела связать себя известной проблемой и заниматься ею не разбрасываясь, не покладая рук с тем скованным (и все же не перестающим трепетать) темпераментом, который затем продолжает жить в подлинных произведениях искусства, будь то огромные фрески, исторические картины или крошечные виньетки.
1-2-3
 Нянюшка с ребенком. 1911 г. |  Берта. 1908 г. |  Аполлон и Дафна. 1908 г. |