1-2-3
И то, что у Остроумовой в сильнейшей степени всегда жило чувство этой правды, этой меры, этого канона, сделало ее более способной к педагогической деятельности, нежели многих ее товарищей, обладавших “меньшей утвержденностью”. Остроумова умеет учить и
, чему учить. Она учит не только техническим приемам (и им она, как никто в наше время, может учить), но и художественному самопознанию. И не будь в наше время той безумной неразберихи, которая владеет умами художественной молодежи, искусство Остроумовой могло бы породить целую школу, и эта школа могла бы пойти дальше тех достижений, к которым пришла сама художница. Однако и теперь если и приходится довольствоваться только этим условным предположением, то все же можно с полной уверенностью утверждать, что Остроумова заслуживает имени мастера и что ее искусство сохранит ту неувядаемую душистость и ту внушительность, которые гарантируют ему, скромному, малозаметному, но подлинному от начала до конца, наименование классичного.
1922 г.
Петербург. Автолитографии А. П. Остроумовой.
Петербургу особенно посчастливилось на литографии. Если бы все остальные его изображения — в картинах, акварелях, гравюрах и фотографиях — погибли и остались бы одни литографские виды Петербурга, то и тогда можно было бы вполне судить о нем, и не только о красоте и значительности его памятников или об особенном характере его широких проспектов и каналов, но и о самой душе этого выросшего из болота, призрачного и монументального, “казенного” и поэтического города. Истинными поэмами, сложенными в честь него, останутся литографии Александра Брюллова, Александра Мартынова, Шифляра, Саббата, Садовникова и других. И вот после долгого перерыва, через полстолетия, по крайней мере с тех пор, что была отпечатана последняя серия “Дациаро”, — снова к литографии прибегает один из лучших наших художников, уже прославившийся своими своеобразными портретами (в акварелях и в гравюре на дереве) столицы на Неве, — Анна Петровна Остроумова-Лебедева, взявшаяся за литографский карандаш для того, чтобы в сюите из нескольких листов, связанных между собой общностью настроения, начертать лик Петербурга таким, каким он ей представляется и каким она его любит.
Говоря совершенно откровенно, я предпочитаю акварели и гравюры Остроумовой ее литографиям. В гравюрах она владеет той крепостью штриха, которая ей позволяет доводить до последней степени совершенства синтез — типичность своих впечатлений; в гравюрах она, как никто, умеет, пользуясь минимумом цветовой шкалы, передавать в красках желаемое настроение. В акварелях она радует глаз свободой мазка, и опять-таки эти ее вещи блещут чарующими переливами и созвучиями красок, необычайно остро подмеченных на натуре. Напротив, в несвойственной ей технике литографии Остроумова, видимо, робеет. Здесь не найти тех красивых и дерзких замыслов, которыми щеголяли и до сих пор щеголяют французские литографы; здесь нет и той прелестной тщательности, которой отличались наши старинные литографы-ведутисты. Однако вклад, сделанный Остроумовой своими литографиями в портретную галерею Петербурга, остается все же очень ценным, ибо суть этих изображений все же полна особенностей этого подлинного художника, и даже, пожалуй, иному они покажутся особенно милыми именно потому, что в них меньше маэстрии, что Остроумова, в расцвете своего таланта и мастерства, сумела в них предстать во всем очаровании наивности, что весь подход здесь художника к задаче отличается той непосредственностью, которая обыкновенно бывает уделом лишь одних начинающих. И в то же время зрелость художественного восприятия сказывается как на умном выборе тем, так опять-таки и в том лаконизме, с которым записаны под живым впечатлением действительности эти сонеты и элегии.
Особенно интересовала старинных литографов Нева — и не бурливое злое ее клокотание в осенние бури, и не снежные ее поля зимних месяцев, а плавное движение ее светлых вод, текущих в ясные дни и вечера лета и весны мимо каменных громад и омывающих розовый гранит набережных, отражая Петропавловский шпиль, бастионы крепости и перекинутые от берега к берегу мосты. Так же точно и основной темой литографий Остроумовой является Нева, которой как раз за годы революции вернулась та ее красота, которой могли любоваться наши деды и которую она затем под напором всяческого “прогресса” утратила. Лет пять назад в дни торжествующей промышленности, волны ее лишь робко крались между барками и набережными, отражения ежесекундно всколыхивались мчавшимися во все стороны пароходами, воздух был затуманен и отравлен дымами, и даже самая вода потеряла свою прозрачность и подернулась маслянистыми иризациями. Пронесся чудовищный ураган; многое он развеял и погубил, самое существование города поставил под знак вопроса как будто суждено осуществиться пророческому проклятию его исконных врагов — “быть Петербургу пусту”: зато в эти самые страшные дни бытия — то, что казалось утраченным двухсотлетним городом навсегда — его “естественная молодость” вернула петербургскому пейзажу первоначальную прелесть . Художник, присутствуя при таком чуде, готов забыть все невзгоды, всю трагичность момента и приглашает своих сограждан любоваться тем, чем любовались сто и двести лет тому назад, — Невой, которой возвращена почти целиком ее ширь, ее раздолье, ее пустынность. Ведь и смерть, и агония имеют свою великую прелесть.
В двух литографиях Остроумова дает нам наглядные картины умирания невской жизни; она увековечила те гниющие остовы судов, которые в продолжение всех этих лет жутко торчали своими почерневшими костями из-под воды над поверхностью, прельщая муравьев-людей, которые и являлись роями глодать их и разносить клочки трупа по своим холодным норам... Зато в других двух литографиях Остроумова возвращается к далекому прошлому; одна изображает тот момент, когда только еще строился новый Дворцовый мост; другая — целую рощу мачтовых судов, стоящих на якоре вдоль пристани романтического “дворца Бирона”, или — выражаясь точнее и прозаичнее — Пенькового (тогда еще, вероятно, полного товаром) буяна.
Нева имеет двух подвластных речных божеств в лице Мойки и Фонтанки. Остроумова пожелала рядом с серией литографий, посвященных самой богине — матери, посвятить также три листа красотам этих “нимф”. Мойку она изобразила при входе в Коломну струящей свои скромные воды под башнями Литовского замка, спаленного в первые же дни революционного пожара, но изображенного художницей во всей своей прежней угрожающей цельности; Фонтанку она нарисовала дважды — один раз у самого ее верховья, там, где она рождается в сумраке арки Прачечного моста, рядом с летним домиком Петра; другой раз — при подходе к Чернышеву мосту, в том месте, где по ее берегам столько уютных старинных домов и где Петербург моментами особенно напоминает Венецию.
В заключение я бы высказал пожелание, чтобы художница удосужилась раскрасить эти свои черные листы и чтобы издатели решились для воспроизведения этой раскраски испробовать старый способ кустарной раскраски от руки. При всем нашем теперешнем разорении, я убежден, что средства нашлись бы, чтоб осуществить такую роскошную и вместе с тем прелестную затею.
1922 г.
1-2-3
 Колонна (Джованни Баттиста Тиеполо и Джироламо) |  Потолочные фрески в церкви Santa Maria del Rosario, Венеция (Дж. Тиеполо) |  Мадонна является святому Бернарду (Пьетро Перуджино) |