1-2
Революция в художественном мире.
Как только первые раскаты революционного грома улеглись и снова стала “ощущаться жизнь”, во всей своей основе уже получившая новый смысл, так возник радостный вопрос: “А ведь, пожалуй, и для русского художества начинается новая пора, и перед ним открылись безграничные возможности, с него сняты парализовавшие его пеленки?” Если же возник только вопрос, недоверчивая надежда, а не настоящая уверенность, то это потому, что именно русское искусство слишком систематически угнеталось бездарностью старого режима и тем легионом лиц, которым было поручено его ведение. В конце концов, сплелась такая хитрая система лжи, компромиссов, бюрократического кумовства и т. д., что не приходилось рассчитывать на действие толковых мероприятий, а оставалось ожидать и в этой области одного из тех чудес, которыми нас за последнее время балует судьба...
Впрочем, нужно условиться, о каком именно искусстве идет речь. Творчество личное, интимное здесь не имеется в виду. Эта сфера защищена магическим кругом, перед которым принужден остановиться и самый предприимчивый насильник. Но тут же нужно признать, что и эта сфера, защищенная от непосредственных насилий, страдала от общей удушливости И уже одно то было плохо, что магический круг влиял на обе стороны. Он не только никого не впускал за свою черту, но и не выпускал заключенного в нем художника. Делать у себя дома яркий и живой художник мог что угодно, но как только он хотел выйти на простор к народу, как начиналось его мучительство. Все пригнанные шестерни художественной бюрократии, вращаясь и гнусавя одну песенку: “ты не наш, ты не наш, нам нужно похуже, поглупее, да побездарнее”, — хулили художника, рвали его душу, наполняли его отчаянием.
Этот порядок основывался все на том же чувстве самосохранения, на том же законе подбора. Начиная с самого первого лица в государстве и до последних чиновников от искусства, — все были в каком-то тайном заговоре против всего живого, яркого, стремительного, самобытного. Навстречу велениям вдохновения воздвигались препоны всяких цензов и цензур, выставлялись приманки художественной табели о званиях и чинах, поощрялись ереси художественного национализма, соответствовавшие черносотенным программам, тратились колоссальные средства на один фальсификат искусства. Лишь кое-что удавалось исправлять частной инициативе, но и она была заражена в значительной степени общим недугом. Мало находилось среди людей, имеющих средства, таких, которые решились бы поверить вполне художникам. Все чего-то боялись, чему-то не доверяли, что-то чинили.
Было время, когда монархи, при всех своих прочих недостатках, принадлежали во всяком случае к наиболее культурным людям своего времени. И это сказывалось на искусстве благотворным образом. С ними заодно способствовали художественной культуре “высшие классы” — аристократия и плутократия. Но с тех пор эти верхи успели вообще сползти до убийственного ничтожества и ни в чем этот сдвиг не выразился с большей очевидностью, нежели в жизни искусства. Все, что раньше являлось официальной государственной и общественной поддержкой искусству, постепенно превратилось в систему помехи его развитию и поощрения лжеискусства. Мало того, у потентатов разных степеней и разрядов выработалось недоверие к самой свободомыслящей стихии искусства, и трусы учредили над ним полицейский надзор.
Это-то долголетнее непонимание самой художественной природы и творческой психологии в среде власть имущих привело, наконец, к тому, что “общественное искусство” подверглось засилию бездарности в полной мере, а самое “ощущение искусства” обществом оказалось извращенным в самом своем корне. Длинен календарь мучеников от искусства, таланты коих оказались парализованными старым режимом и всеми средствами его воздействия. Некоторые принуждены были ограничиваться всю жизнь мелочами, вместо того чтобы творить вещи широкого размаха (среди них мы находим Врубеля); часть лучших художников была увлечена за границу Дягилевым, являющимся в свою очередь одной из жертв недомыслия царского режима. В театре вместо того расцвета, который обещало скопление талантов самых разных характеров, воцарились произвол фаворитизма, упадшая изощренность и дилетантское новаторство. Но, пожалуй, хуже всего общее состояние сказалось на архитектуре. Здесь больше всего проявилось влияние “темных сил”, здесь тратились миллионы народных денег на затеи определенного черносотенного привкуса, здесь искусству старались свыше придать как бы значение пропаганды в пользу общей программы мракобесия, здесь насаждение ложного понятия национальной самобытности шло рука в руку с полным закабалением религиозных исканий, имеющих в искусстве величайшее значение.
И вот в одно прекрасное утро показалось, что все это наваждение, весь этот ужас кончился. Упадочная царская власть, упадочный царский режим, вся “машина” рухнула, все шестерни и рычаги бюрократии развалились, все котлы лопнули, и эта масса жесткого и глупого чугуна легла одной безмолвной и неопасной грудой. В этот-то момент многим наивным людям (и в том числе мне) и показалось, что вот наступает давно жданный день. Показалось, что теперь настала возможность, отойдя от этой груды, которая, к счастью, в своем развале не задела ничего ценного, соорудить рядом свободный, светлый и прекрасный храм. Самые несбыточные мечты теперь могли быть реализованы. Казалось, только иди, кто хочет, на работу, и всякого с радостью встретят “свои”! Казалось еще и то, что “ссыльные” и “эмигранты” художественного режима имеют преимущественное право на то, чтобы заняться тем делом, от которого их десятками лет отстраняли. Явилась иллюзия, что и здесь повеяло благотворным дыханием революции, что занесет гору рухляди земля, что вырастет на горе травка и будет гора одним лишь безвредным памятником отживших и более уже не страшных времен. Но не тут-то было! И приходится ныне с горечью в сердце признать, что в искусстве революция отложена на неизвестный срок.
Случилось что-то очень странное. Революция1 привела в этой области не к освобождению, не к освежению, не к жизни и к выяснению, а к вящему омертвению и к путанице. В первые дни все, казалось, принимает благополучное направление. От груды рухнувшей машины художественной бюрократии не доносилось ни единого звука, и казалось, что весь штат обслуживавших ее лиц погиб под ее развалинами. Между тем Временное правительство не обнаруживало в первые дни ни малейшего интереса к искусству и как будто вовсе забыло, что существует целое богатое и сложное министерство, имеющее к нему касательство. Нужно было, во-первых, уберечь от возможной гибели чисто материальную часть того бывшего царского, а теперь ставшего народным, имущества, которым ведало это министерство (музеи, дворцы). Нужно было одновременно заняться очисткой от всякого мусора другой части этого имущества, в котором первую роль играют не вещи, а люди (театры, Академию художеств и т. д.). Безотлагательно надлежало принять ряд отдельных мер, а затем постепенно выработать проект целой системы дальнейшего заведования этими делами. Безотлагательности же требовала грозившая опасность захватов, вандализмов и просто безрассудства.
Для этих-то целей собравшиеся в срочном порядке на квартире у Горького художники и художественные деятели избрали из своей среды группу, которой было поручено войти в контакт с Советом рабочих и солдатских депутатов и с Временным правительством. Эта группа составилась уже 4 марта, а через два дня она была принята Временным правительством и Советом рабочих и солдатских депутатов. Как бы уже открывалась таким образом новая эра общественной художественной жизни, и, казалось, оставалось лишь всем любящим искусство дружно работать и работать, благо работы хоть отбавляй. Но именно очень быстро вслед за этим первым шагом спустился на художественный мир одуряющий туман, и вместо планомерной работы обнаружилось самое плачевное из явлений — внутреннее междоусобие и безнадежное взаимное непонимание.
1 Февральская.
1-2
 Фантазия на версальскую тему. 1906 г. |  Прогулка короля. 1896 г. |  Версаль. Трианон. 1906 г. |