1-2-3
Памяти С. С. Боткина.1
В письме к жене (мы жили тогда в Париже, и я один на несколько недель приезжал в Петербург), в письме, посвященном открытию выставки русских и финляндских художников, устроенной Дягилевым в 1898 г., встречается такая фраза, “познакомился с молодыми Боткиными”. Перечитывая это на днях, я живо вспомнил мою первую встречу с Сергеем Сергеевичем и Александрой Павловной перед картинами Эрнефельда и Галлена, и как раз слово “молодые” означает то основное впечатление, которое на меня произвела эта чета, и в особенности Сергей Сергеевич. В данном применении оно именно выражает впечатление, а не то, чтобы я их противопоставил каким-либо старым Боткиным. Из Боткиных я лично знал только Михаила Петровича, да и то издалека.
Сергей Сергеевич был значительно старше меня, но настоящее представление об его возрасте я получил позже, когда оказалось, что тот, кого я когда-то принял за студента (я был не силен разбираться в формах, а как раз форма Военно-медицинской Академии была не из видных и вполне могла сойти за парадную студенческую), что этот “юноша” успел уже приобрести репутацию искусного врача и дослужиться до значительных чинов. Впечатление молодости получалось не от одной внешности, — действительно, не по годам моложавой, но от чего-то специфически духовного, что сразу поражало и что особенно выявлялось (как раз и в тот день на выставке) при соприкасаниях Сергея Сергеевича с искусством. Впрочем, нужно сказать, что у него и к избранной им отрасли науки было отношение как бы художественное и полное жизненного увлечения. Вообще это была вполне цельная натура, горевшая в отношении всего в жизни той пламенностью, которую слишком редко встречаешь в людях нашей культуры...
Этот юношеский энтузиазм Cepгея Сергеевича явился и главным двигателем в его собирательстве. В нем ничего не было от коллекционера-педанта. Несомненно, что задатки к собирательству были в Боткине прирожденные. Вся семья Боткиных была не чужда искусству, и, в частности, с самых ранних лет пример его родного дяди, знаменитого собирателя предметов итальянского Возрождения, Михаила Петровича, должен был действовать на Сергея Сергеевича заразительным образом. Но по-настоящему в нем проснулась эта страсть с момента его женитьбы на дочери П. М. Третьякова, в которой он нашел себе вернейшего друга и товарища на всю жизнь. Его письма к жене в те недолгие промежутки, когда супругам приходилось жить врозь (то Сергей Сергеевич лечился на водах в Виши, то Александра Павловна должна была проводить месяцы в Биаррице для поправления здоровья обожаемой ими дочери, то просто она уезжала на дачу, а муж принужден был из-за своей практики оставаться в Петербурге), эти письма выдают именно подобное теснейшее и самое художественное сотрудничество. При каждой покупке Сергей Сергеевич как бы испрашивает санкцию Александры Павловны, иногда оправдывается за траты, просит не журить и т. д., но из всего тона видно, что главный повод этих сообщений в страстном желании поделиться радостью от новой находки, в полной уверенности, что радость эта будет разделена и, несмотря на денежные жертвы, вполне оценена подругой жизни.
Нет, от коллекционера-педанта, от сухого, в себе замкнутого стяжателя в Сергее Сергеевиче не было ничего. Скорее можно сказать, что в нем жил страстный охотник. На выискивание, а затем на захват добычи, достойной быть включенной в его собрание, Сергей Сергеевич тратил массу времени и, когда, бывало, его встречаешь едущим на своей пролетке по улицам Петербурга, то так и знаешь, что он или только что покинул пациента и отправляется к антиквару, или, наоборот, он от антиквара едет к больному. Несмотря на свою крайнюю близорукость, он всегда заметит встречного друга, замахает руками, остановит лошадь, соскочит с дрожек и станет среди улицы сиплым своим голосом, со смехом и со всякими шутками, рассказывать о последнем своем открытии или же таинственно намекнет на то, что попал на след чего-либо “ужасно хорошего”, “милого” и “симпатичного”.
Эта охотничья страсть была настолько сильна, что под ее действием Сергей Сергеевич изобретал всевозможные способы для получения намеченной вещи, а бывали и такие случаи, когда он, в угоду ей, пренебрегал дружественными отношениями. Как раз последние три года его жизни были омрачены ссорой, возникшей на почве такого пренебрежения — вообще в коллекционерском мире считающегося невинным, но на сей раз слишком болезненно затронувшего одного из ближайших к Сергею Сергеевичу людей. Сам по себе случай был пустяковый, и обидившийся друг проявил уж слишком обостренную чувствительность. Но я все же вспоминаю об этой истории здесь потому, что сама по себе она рисует то, до какой степени коллекционерская страсть иногда ослепляла Боткина, с другой же стороны, те глубокие нравственные страдания, которые причиняла ему эта размолвка, как нельзя более характеризуют и всю сердечную его нежность. Вокруг каких-то тарелок возникла маленькая драма, сильно волновавшая наш кружок и мучившая не только поссорившихся, но и всех тех, кто одинаково любил этих двух неисправимых “конкурентов” и страстно желали восстановления нарушенной гармонии. Увы, гармония восстановлена была лишь у гроба. Зато никто не пролил столько горячих слез, нежели обиженный друг. Лишь увидав своего обидчика в гробу, он понял, до какой степени тот был ему дорог. К счастью, мне не пришлось явиться конкурентом Сергея Сергеевича. Вообще, я плохой коллекционер. Если что я и собирал, то всегда как-то случайно, спорадически, то схватывая то, что просто само напрашивалось, то облюбовав нечто такое, что в других не могло вызвать никаких вожделений. Чаще всего вещь мне была действительно нужна как творческий стимул или же как материал и документ для какой-либо художественной затеи. Если она попадала не ко мне, а к другу, то от этого ее документальное значение не терялось, и я мог ею пользоваться, как если бы она была моей. Вот это отсутствие конкуренции между нами и привело к тому, что наша дружба с Сергеем Сергеевичем всегда носила очень чистый, чуждый всяких корыстных и иных посторонних побуждений характер. Я мог заодно с ним переживать все перипетии его охот, все его сомнения, тревоги и радости. Зато и он самым живым и страстным образом относился ко всем моим делам. Создавал ли я постановку, издавал ли книгу, привозил ли после летнего отдыха новые этюды, выставлял ли свои новые картины — Сергей Сергеевич обнаруживал ко всему одинаковый интерес и одинаково страстное внимание. И не ко мне только лично, но и ко всему нашему кружку, ставшему и его кружком. Трогательно читать в его письмах, с какой тревогой он следит за нашими успехами в Париже, как он болеет заодно с нами из-за встречавшихся на пути препятствий. Вместе с Александрой Павловной он и материально поддерживал наш журнал “Мир искусства”, но, кроме того, его вполне можно было бы считать членом нашей редакции, вернее наших редакций, ибо с неменьшим интересом он относится и к “Художественным сокровищам России”. Его заезд к нам на Фонтанку, или ко мне на Мойку вносил всегда особую бодрость, веселье, радость. В частые моменты упадка духа его шутки, один его заразительный смех быстро поднимали настроение; в моменты более серьезных опасностей он принимал свой “консультационный” вид, напрягал все свое внимание, дабы распознать “очаг недомогания”, и первый, когда нужно было, вызывался помочь делом, и часто благодаря его обширным и весьма влиятельным связям эта помощь являлась решающей. Сергей Сергеевич рядом с Серовым был самым преданным, самым убежденным другом “Мира искусства” в целом, а многие из нас в отдельности могли его считать еще за своего личного, вернейшего и ценнейшего друга.
1 Сергей Сергеевич Боткин — профессор (терапевт) Военно-медицинской академии и действительный член Академии художеств.
1-2-3
 Петрушка. 1911 г. |  Парад при Павле I. 1907 г. |  За ним повсюду Всадник медный. 1905 г. |