1-2
Обер.1
Умер большой русский художник. Я знаю опытом многих лет, что мне не поверят. Мне до конца не верили в моих отзывах об Обере. Считали, что во мне говорит увлечение дружбы или просто какое-то чудачество. Но я продолжаю утверждать, что в Обере мы лишились большого художника, очень редкого, подлинного таланта, прекрасного мастера, великого знатока своего дела, и наконец, исключительной человеческой личности. Именно “человеческое лицо” Обера — есть то самое, что я считал и продолжаю считать самым замечательным. Было у нас немало даровитых мастеров, были у нас искусные скульпторы, но очень мало в русском искусстве насчитывается людей с такой чистой душой, так полно отвечавших требованию священного отношения к творчеству. В памяти моего личного опыта, насчитывающего уже без малого полвека, Обер останется в той тесной группе “истинных жрецов”, в которой я нахожу Врубеля, Серова, Левитана и еще двух-трех поныне здравствующих. С сотнями отличных художников я общался и кроме того, как на родине, так и за границей, но среди этих сотен я уже не усматриваю “художественной святости”. Обер в полном смысле слова был “святым от искусства”.
Тем не менее я объясняю себе отношение к нему публики и большинства его товарищей по искусству — Обер ни в малейшей степени не обладал даром собой импонировать — даром, весьма ценным даже для подлинного художника. Скромный, застенчивый, уступчивый, всегда предпочитавший глотать обиду про себя, исполненный преувеличенного уважения к другим, слишком недоверчивый к себе, он хотя и имел какое-то смутное представление о высокой ценности своего таланта и об исключительности своего положения в общехудожественной семье, однако никак не мог этому поверить вполне и уже никак не мог этим пользоваться для устроения своего жизненного благополучия. Его душе больше нравилось пройти в жизни незамеченным, как, бывало, незамеченным он старался быть в мало-мальски людном обществе. И это несмотря на то, что Обер долгое время не поддавался старости и был одним из самых занимательных собеседников, одним из веселейших шутников. В моих детских воспоминаниях Обер остался именно прячущимся от “больших”, но зато особенно близким детям, вечно что-то смешное вместе с ними замышляющим. В уголках гостиных, где нам внушалось сидеть прилично и не нарушать специфическую скуку хорошего тона, Обер принимался смешить своих маленьких друзей до слез, очаровательно и остроумно дурить, тщательно пряча свои проделки от взоров гувернанток или строгих тетушек. Но стоило взрослым обратить внимание на этого “нарушителя порядка”, как он сжимался и просто становился скучным и бессловесным. Дети обожали его, но “большие” обыкновенно считали его чудаком и вполне заслуживающим свою неудачу — неудачником.
В художественной сфере эти присущие Оберу черты являлись еще более вредными и несчастными, нежели просто в сфере общественных отношений. Эти черты не только мешали ему иметь успех (сколько раз на моих глазах он портил себе тем, что не умел держать нужный тон с заказчиками), но они же сбивали его самого с толку, заставляли его то месяцы, то годы просаживать на задачи, вовсе ему несвойственные. Его творчество складывалось из отрывистых периодов интенсивной, пламенной работы над чем-либо горячо его интересовавшим (и за эти короткие месяцы он создавал свои лучшие группы); но далее он оставался с исполненной вещью на руках, не находя ни в ком ни моральной, ни материальной поддержки. Нужда заставляла его хвататься за первопопавшийся заказ, и он на тоскливейшие работы тратил бесконечно больше сил и времени, нежели на свои “душевные вещи”. Вполне понятно, что, в конце концов, он должен был извериться и в своем таланте и в своем успехе. С конца 1880-х годов (тогда ему было уже за 40 лет) он стал метаться в попытках использовать свое дарование и свои знания более “практическим” образом. Эти соображения, под утилитарной видимостью которых скрывалось все более назревающее отчаяние, заставляли его принимать участие в публичных конкурсах на памятники и соглашаться на такие заказы, которые с одинаковым успехом могли бы быть исполнены любым ремесленником от скульптуры. И в результате этих мытарств крепкий, внутренне радостный, до мозга костей пропитанный художественным энтузиазмом человек познал ужас полного разочарования: он в буквальном смысле слова увял и мог говорить о смерти, о конце, разлуке с горячо любимой женой, как о величайшем счастье.
Кто же виноват в этой “катастрофе” большой художественной личности? Я только что сказал, что объясняю себе отношение к Оберу — особенностями его личного характера. Но разве в свою очередь нельзя не увидеть в том, что общество так грубо невнимательно прошло мимо него в течение его долгой, долгой жизни — нечто очень нелестное для самого русского общества? Пусть Обер был с виду чем-то похож на того конфузливого бедняка, которого Кнаус изобразил в своей картине “Ich kann warten”2. Однако этот “бедняк Обер” на самом деле был богаче всех тех богачей, в “прихожих” которых он должен был “с трепетом ожидать приема”. Бывает конфузливость от настоящей безнадежной нищеты. Тут, действительно, трудно чем-либо помочь, ибо и, преодолев конфузливость”, вы за ее оградой, ничего, кроме пустоты, не найдете. Но не такова была натура Обера. Под его “ich kann warten” скрывалось подлинное духовное богатство, сказывалось нечто, свойственное одним только большим художникам и поэтам. И поэтому в данном случае значительная доля вины падает на тех, кто не сумел его “ободрить”. Виноваты в подобных трагических недоразумениях те, кто не умеют разгадать “принца” под оболочкою “нищего”. Виновны в жизненной неудаче Обера — и наши любители, очевидно, слишком падкие на известный шарлатанизм, и наши художники, слишком занятые своими специальностями, и, наконец, наши общественные деятели, не понявшие, какие прекрасные, какие благородно воспитывающие вещи мог бы создать Обер для наших площадей и садов. Словом, виноват весь тупой индифферентизм русского общества к искусству, особенно сильно сказавшийся в дни молодости Обера, в дни, когда он пылким юношей вернулся из чужих краев, весь еще просветленный “посвящением” своего вдохновителя и учителя Бари.
1 Артемий Лаврентьевич Обер (1843 — 1917) выдающийся скульптор-анималист.
2 “Я могу обождать” (немецкий).
1-2
 Привал арестантов (В.И. Якоби) |  Версаль. 1921 г. |  Бега на Неве (акварель) (А. Орловский) |