1-2-3
Эта тесная сплоченность его с кружком “Мира искусства” отразилась и на его собирательстве. Не то чтобы мы повлияли на него и изменили то направление, которое постепенно стало выявляться в его подборе и до сближения с нами (что это направление уже намечалось, явствует вполне из его писем), но, сойдясь с нами, он нашел среду, которая во всем ему сочувствовала, а это в свою очередь его окрылило, помогло ему лучше осознать поставленные перед собой задачи. Вообще Сергей Сергеевич, как всякая глубоко и серьезно одаренная натура, был необычайно пытлив и склонен к тому, чтоб в общении с другими “находить себя”. С какой жадностью впитывал он все новое, что слышал, как отзывчив был он на все достижения друзей, носившие характер свежести и искренности. Он был из тех людей, которые постоянно умеют себя обогащать и, не опасаясь растерять свою индивидуальность, тем лучше питают ее. Особенное наслаждение испытывал он, показывая свое собрание рисунков, свое специальное собрание. Тут он прислушивался к каждому замечанию и “мотал себе на ус”, как чисто эстетическую критику, так и всякие технические характеристики. В последние годы он не только обладал нюхом знатока, но стал и настоящим “ученым” в данной, не обладающей до сих пор правильной научной системностью, области.
Я только что упомянул об его “специальной” коллекции. Это была коллекция русских рисунков, преимущественно старых мастеров допередвижнического периода — коллекция, затеянная им несомненно под влиянием его тестя и являвшаяся в его представлении продолжением великого дела П. М. Третьякова. Об этом своем любимом детище он пекся более горячо и более последовательно, нежели о всем прочем, и пополнение этого бесценного собрания доставляло ему особую радость. Но Сергей Сергеевич был слишком широкой и впечатлительной натурой, чтобы замкнуться только в этом и сосредоточивать все свои заботы, все свое внимание на специальном коллекционировании. Все прекрасное, все занятное и типичное дразнило его, и он иногда “ночей не спал” то из-за какой-нибудь египетской головы, то из-за руанского бюста, то из-за хрустальных люстр, то из-за посуды “императорского” фарфора. Каждая его поездка за границу (а ездил он почти ежегодно) бывала отмечена какой-либо находкой и внедрением ее в свое обиталище, представлявшее собой еще до переезда в собственный дом чарующее соединение музея с уютом домашнего очага. Позже, когда ему удалось осуществить издавна с женой лелеянный план и обзавестись собственным особняком, это украшение очага стало его наиболее поглощающей заботой, и самые разнообразные и ценнейшие вещи приобретались не для того, чтобы их сопоставлять с подобными же в скучных, требующих специального подхода, подборах, а для того, чтобы в доме стало красочнее, “веселее”, чтобы отразились и былые, милые сердцу времена, чтобы все вокруг говорило об искусстве в целом, как оно понимаемо в наши дни и как его чувствовали люди отживших эпох. Суть искусства, острая, душу возвышающая, не передаваемая словами суть, — вот что интересовало и волновало Сергея Сергеевича, а вовсе не какие-либо доктрины об искусстве, сухие сводки и выводы, не унылое “разъятие трупа”, не то, что бесчисленные Сальери выдают за общение с искусством и чему недосягаемо далеко до наивно вдохновенного “моцартовского” подхода. Сказать кстати, как и вся наша компания, Сергей Сергеевич был страстным меломаном, делами музыки интересовался не менее, нежели делами пластических художеств, и, в частности, обожал Моцарта, предпочитая его божественную красоту другим творцам, славящимся своей мощью и глубокой трагичностью.
Дом Сергея Сергеевича обличало и другое увлечение, общее многим из членов нашего кружка — культ Петра I. В петровском стиле должен был быть сооружен этот особняк; внутри же одной из главных достопримечательностей была петровская столовая, в которой все — и мебель, и стенники, и шкаф (росписной), и паникадило, и занавески, и лари должны были говорить о времени созидания Петербурга, о царе-плотнике, прорубившем окно в Европу. Московская Русь мало трогала Сергея Сергеевича, если же и трогала, то в претворении “особенно чутких до всего старорусского” художников Сурикова, Стеллецкого, Рябушкина. К самой Москве Сергей Сергеевич имел чисто “петербургское” отношение — это было скорее какое-то, иногда не лишенное сентиментальности, любопытство, нежели любовь и нежность. Часто в его мнениях о Москве и москвичах звучала нотка “столичного недоумения”; чудачество, безумие, непоследовательность московского быта (особенно хорошо знакомого по родственным связям быта именитого московского купечества) забавляли Сергея Сергеевича, но не пленяли его. Он был слишком для этого петербуржцем, слишком европейцем. Зато к родному городу у него была настоящая страсть, а к его строителю — настоящее боготворение. Как часто наши беседы съезжали или на прославление изумительных красот Петрополя, или на обсуждение смысла Петровского переворота, и всегда наша четверка (он, Серов, Дягилев и я) была в этом вопросе заодно, не соглашаясь ни с теми из наших товарищей, которых тянуло к “исконному”, к “узко национальному”, ни с теми, которые вообще презирали все русское, включая и весь тот маскарад, в который вырядила Россию “прихоть” сына тишайшего.
1-2-3
 Вид на Бренте (Антонио Канале) |  Отъезд Бученторо от Дворца дождей (Антонио Канале) |  Венеция: Дога (Франческо Гварди) |