1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21
Каково же было мое изумление, когда через два дня на генеральной репетиции я увидал вместо “моего” портрета фокусника совершенно другой, повернутый в профиль, с глазами, глядящими куда-то в сторону. Если бы я был здоров, я бы, разумеется, постарался устроить это дело а l’аimiable1: вероятно, Бакст просто перестарался, и никакого злого умысла не имел. Но явился я в театр в лихорадке, рука нестерпимо болела, настроение было более чем напряженное, и все это вместе взятое привело к тому, что изменение портрета показалось мне возмутительным издевательством над моей художественной волей. Сразу вспомнился прошлогодний афронт, и вскипевшее во мне бешенство выразилось неистовым криком на весь театр, наполненный избранной публикой: “Я не допущу!—завопил я.— Это черт знает что! Снять, моментально снять!!” — после чего я швырнул папку, полную моих рисунков, на пол и помчался вон на улицу и домой...
Состояние бешенства продолжалось затем (все вследствие болезни) целых два дня. Напрасно Серов сразу вызвался вернуть портрету его первоначальный вид и исполнил это с трогательным старанием; напрасно неоднократно приходил Валечка Нувель и старался объяснить, что произошло недоразумение, что и Сережа и Бакст очень жалеют о случившемся,— я не унимался, не унималась и боль в руке, пока доктор не взрезал опухоли. Сереже я послал отставку от должности художественного директора и объявил, что и в Лондон я уж не поеду, хотя там на спектакле-гала, по случаю коронации короля Георга V, должна была идти вторая картина моего “Павильона Армиды”. Бешенство возгорелось даже с новой силой, когда Серов и Нувель вздумали меня за мою неуступчивость попрекнуть. Это мое неистовство я вспоминал затем не без некоторого конфуза, но особенно мне было тяжело, что я как-то косвенно оскорбил при этом милого Серова. Добрый “Антоша” написал мне письмо, из которого было ясно, что какие-то слова мои он принял на свой счет. Я ничего ему не ответил, а через несколько дней, нарисовав еще несколько новых костюмов для лондонского спектакля, я покинул Париж, отложив примирение с друзьями до более спокойного времени. Знай я тогда, что именно Серова, своего лучшего друга, я больше не увижу в живых, я, разумеется, на коленях умолил бы его простить меня.
Перед тем, чтоб уехать, я все же побывал на двух спектаклях “Петрушки”, и должен сказать, что получил от них большую радость. В первоначальном своем виде, в состоянии чего-то совершенно свежего и только что созданного, наш балет производил действительно удивительное впечатление. С тех пор, не сходя в течение стольких лет с репертуара, первая “дягилевская” постановка “Петрушки” обветшала и утратила для меня всю свою прелесть. Даже мне стало тяжело бывать на “Петрушке”, ибо во всем сказывался du temps l'irreparable outrage2. Исчезла настоящая карусель, на которой катались дети3, исчезли перекидные качели, как мельницы размахивавшие своими пестрыми крестообразными лапами, исчезли лавочки с пряниками и сластями, исчезла наружная лестница, на которой толпились простолюдины, дожидаясь очереди, чтобы попасть на представление в балаган, и как-то совсем затертым оказался столик продавца чая с его дымящимся огромным самоваром. Напротив, в 1911 г. все это было, все это радовало мой авторский глаз, все это с достаточной точностью воспроизводило картину нашей петербургской Масленицы. Еще более меня впоследствии огорчал тот “беспорядок”, который воцарился на сцене.
Первоначально каждая фигура в толпе была мной индивидуально продумана. На репетициях я следил за тем, чтоб и последний статист точно исполнял порученную ему роль, и в ансамбле смесь разнообразнейших и характерных элементов производила полную иллюзию жизни... “Люди хорошего общества” являли примеры изысканных манер, военные выглядели типичными фрунтовиками эпохи Николая I, уличные торговцы, казалось, всерьез предлагали свои товары, мужики и бабы походили на настоящих мужиков и баб. При этом я не разрешал никакой “импровизации”, никакого переигрывания. В последующие же времена все мои наставления были забыты, и на сцене получалась сплошная импровизация и дилетантизм. Люди без цели и смысла шатались из угла в угол, не зная в точности, что они должны делать и кого они изображают, все только старались прикрыть такое забвение задачи напускным азартом. Особенно же меня раздражали “пьяные”. В первоначальной постановке, на фоне более или менее чинного гулянья приличной публики шатались какие-то три безобразника, услаждавшие себя звуками гармоники. Теперь же все стали вести себя как пьяные, и отсюда получилось нечто абсолютно фальшивое. Как ни пьянствовали на Руси, однако все же улица имела свои правила, свое представление о благонравии и приличии, и тогда только отступления от этих правил могли казаться чем-то забавным и смешным...
Совершенно был смят и выход гуляки-купца. Идея этого номера мне явилась при слушании одной полувеселой-полумрачной частушки Н. Плевицкой, тогда пленявшей всех — от монарха до последнего мещанина,— своей русской красотой и яркостью своего таланта... “Ухарь-купец” называлась эта песенка Плевицкой, и “ухарем-купцом” названо то действующее лицо, что появляется под великолепно придуманную музыку Стравинского среди масленичного гульбища в сопровождении двух цыганок. Каким характерным и интересным этот ухарь-купец был когда-то, каким типичнейшим представителем русского купечества — с его наименее приглядной, но и очень характерной стороны! В эпоху создания “Петрушки” если молодые, разбогатевшие купчики уже не одевались в те длиннополые синие сюртуки, в какой я нарядил своего Ухаря согласно моде 30-х годов (Кстати сказать: тщательно разработанные мной на основании старинных документов одежда и формы 30-х — 80-х годов в последние годы дягилевских спектаклей были самым бессмысленным образом перемешаны. Глядя на это, мне просто хотелось вопить от досады. Сережа каждый год давал мне обещание обновить постановку “Петрушки”, но так и не успел этого сделать. Уже после его смерти “Петрушка” был возобновлен Б. Ф. Нижинской для парижской антрепризы князя Церетели и де Базиль, и для этой версии я создал декорацию, вернувшись к одной из моих первоначальных идей: вместо ярко-синей “коробки” я представил на авансцене как бы стену балагана, сколоченную из свеженапиленных досок... К наиболее тщательно исполненным и наиболее во всех подробностях проработанным постановкам “Петрушки” принадлежит та, которую я сделал при участии балетмейстера Леонтьева для Мариинского театра в Петербурге (1920), и та, которая была создана в Милане в моих декорациях и костюмах Борисом Романовым в 1929 г.), то все же вести себя они продолжали “традиционно”, т. е. согласно формуле “чего моя левая нога хочет”... Раз же все на сцене безобразничают, то появление еще одного лишнего озорника не может произвести никакого впечатления...
1 Полюбовно (французский).
2 Непоправимый ущерб времени (французский).
3 Это был подлинный manege de chevaux de bois (карусель деревянных лошадок — французский) времен Наполеона III, который нам удалось приобрести с какой-то фуары, (от foire (французский) — ярмарка). Лошадки и сбруя этой карусели были прямо очаровательны в своей трогательной примитивности. К сожалению, тюк, заключавший эти “музейные предметы”, сорвался во время разгрузки в Буэнос-Айресе с крана и потонул в морской пучине.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21
 Свежий кавалер (Федотов П.А., 1846) |  Приготовления к свадебному банкету Купидона и Асхеи (Джулио Романо) |  У бассейна Цереры. 1897 г. |