1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21
Костюмы я рисовал в своем довольно светлом номере московской “Национальной” гостиницы; декорации я скомпоновал во время своих побывок в Петербурге, и сделал я все эти эскизы в необычайную для себя величину. Самую живопись для сцены я поручил симпатичнейшему и весьма искусному художнику Н. Б. Шарбе, который их и привез с бесчисленной бутафорией в Париж, частью пользуясь дипломатической вализой. К этому моменту и я сам вырвался из Москвы и приехал в Париж, где шли наши репетиции.
Вспоминаю мое первое появление чуть ли не прямо с поезда на сцене “Опера” в разгаре репетиции “Легенды Иосифа”5. Так и вижу ярко освещенное лицо Рихарда Штрауса у дирижерского пульта, выделяющееся на темном фоне пустого зрительного зала, вижу группу “избранных друзей русских балетов”, сидящую на скамейках, расставленных прямо на сцене — и среди них музу русских балетов, милую Мисю Эдварс, которая выразила при моем появлении самую искреннюю и даже буйную радость. Рядом сидел по обыкновению “в бороду ухмыляющийся” будущий ее супруг Серт, автор великолепной декорации “Иосифа”. Но Бакста в театре не было, хотя ему и принадлежали костюмы для того же “Иосифа”. Он переживал тогда какую-то очередную ссору с Дягилевым и, надувшись, забаррикадировался у себя дома...
С момента моего приезда началась горячка приготовлений к моим спектаклям. Мне приходилось присутствовать то на балетной репетиции “Золотого петушка”, то на репетициях оперных и балетных “Соловья”. Особенно меня радовало то, что получалось из Китайского марша у начинающего тогда свою балетмейстерскую деятельность Б. Г. Романова — всего семь лет до того совершенным мальчишкой отплясывавшего (и как лихо!) одного из шутов в “Павильоне Армиды”... По моему плану надлежало в строгом соответствии с музыкальными кусками выступать из кулис звеньями длиннейшей процессии. Она начиналась с “танцовщиков Его Китайского Величества” и кончалась появлением под гигантским черным с лиловым зонтом самого государя — в окружении мандаринов первого ранга, облаченных в черные халаты. По мере выступления “придворной балетной труппы” каждая группа, сделав два тура по сцене, располагалась затем на полу, внутри огороженного зажженными фонариками специального пространства, образуя собой пестрый и роскошный живой цветник, подчеркивающий своими движениями разные моменты развертывающегося затем действия. Романов с редкой чуткостью понял мои намерения, и уже до того, как артисты надели костюмы, эта длинная сцена выходила удивительно волнующей. На спектакле же, когда все это повторилось во всей яркости причудливых одежд под огромными голубыми фонарями-люстрами, на фоне белых с синим фарфоровых колонн, когда из-под зонта выступило все сверкавшее золотом и драгоценностями Богдыханское Величество, собравшиеся же подданные поверглись перед ним ниц, то эффект получился такой силы, какой я и сам не ожидал! И, пожалуй, в первый, раз тогда за всю мою театральную карьеру я почувствовал какое-то “умиление” перед собственным произведением... Меня даже стали “душить слезы”, а Мися Эдварс признавалась мне потом, что она и впрямь прослезилась. Ее особенно почему-то тронул одинокий танцовщик в черном шелку, производивший свои стилизованные эволюции на самой авансцене, ровно посреди зала.
Вообще я считаю “Соловья” одной из наиболее мне удавшихся постановок, и вот почему мне особенно горько, что именно эта постановка, данная всего два раза в Париже (Дягилеву удалось “навязать” расходы по роскошной постановке “Соловья” лондонскому театру “Drury Lane”, но при этом мой удивительный друг сумел все это устроить так, чтобы премьера и равнозначащая с премьерой генеральная репетиция были даны сначала в парижской “Опере”. Таким образом, он лишал Лондон преимущества новинки. На премьере же “Соловья” в Лондоне произошла и моя очередная ссора с Дягилевым. Многое в Париже по недостатку времени не было mise au point (доведено до конца — французский). Особенно это касалось сложной конструкции специальных мостков эстрады, на которых стоял трон богдыхана и были среди целой коллекции ваз назначены места для придворных высшего ранга. Сережа мне клялся, что в Лондоне требуемая mise au point произойдет, и этим меня успокоил. В надежде на это исправление я в Париже на многое, что меня шокировало, смотрел сквозь пальцы. Но и на сей раз Сергей не сдержал своих обещаний, и когда на сцене “Drury Lane” я снова увидел все те же дефекты, я так разгорячился, так стал бранить в сущности не столь уж виноватого Сергея, что это было слышно (несмотря на опущенный занавес) даже в зрительном зале... Получилась жестокая ссора; однако уже на следующий день явился в качестве вестника мира Валечка Нувель, состоялся завтрак в “Savoy”, и мы расстались после многих объятий и лобзаний на русский лад, друзьями. С этого-то завтрака и до следующей встречи моей с Дягилевым прошли затем девять лет.) , а в Лондоне — четыре, была затем погребена в кладовых “Drury Lane”, где половина декораций и костюмов за годы войны успела сгнить. Это обнаружилось тогда, когда впоследствии директор парижской “Оперы” господин Руше пожелал приобрести мою постановку “Соловья” для своего театра, и дело именно из-за этого расстроилось. Тем временем Дягилев, не имея возможности возить с собой оперную труппу, заказал Стравинскому переделку оперы “Соловей” в одноактный балет. Вследствие моего отсутствия — я еще был в это время в Советской России — он заказал эту постановку Матиссу. Костюмы у последнего получились очаровательные по краскам, но куда девалось во второй версии “Соловья” все первоначальное великолепие? Все, что составляло в 1914 г. поистине un grand spectacle?1
* * *
Еще несколько слов о моих впечатлениях от сезона 1914 г.— этого последнего сезона дягилевских балетов до войны. “Моя система” в постановке “Золотого петушка” была весьма сенсационной, но в общем она вызвала меньше споров и толков, нежели можно было ожидать. Пожалуй, многие в публике до такой степени были очарованы зрелищем, что даже и “не заметили” этих поющих безликих масс, среди которых, однако, были бесподобные и знаменитые голоса.
Зрелище же получилось действительно изумительное. Прекрасно выполнил свою задачу Фокин, прекрасна была Карсавина в роли Шемаханской царицы, грандиозен в бурлескном смысле был Булгаков, игравший царя Додона, а Чекетти удалось вложить подлинную жуть в исполнение роли Звездочета. Гончарова совершенно покорила Париж своими ярко цветистыми декорациями и костюмами. На премьере я сидел в ложе Миси Эдварс, служившей сборищем “перворазрядных amis des Russes”2, и я помню, как при каждом новом эффекте вся ложа в один голос ахала. Когда же появился в шествии последнего действия серебряный на колесиках конь Додона, то супер-арбитр парижских “elegantiarum”, тогда еще сравнительно молодой и “до черта” изысканно одетый Boni de Castellane3 застонал от восхищения и на весь театр воскликнул своим тоненьким “версальским” голоском: “C'est trop joli!”4
1 Величественное зрелище? (французский).
2 Друзей русских (французский).
3 Бонифаций (Бонн) Кастеллан (1867 — 1932) — французский политический деятель и журналист.
4 Это уж слишком красиво! (французский).
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21
 Версаль. 1900-е г. |  Парад при Павле I. 1907 г. |  Парад при Павле I. 1907 г. |