1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21
На репетициях “Жар-птицы”, происходивших в Петербурге в том же Екатерининском зале, в котором зрели наши постановки 1909 г., я приходил в восторг от всего, что творил Фокин. Чарующей получалась под дивно переливающуюся музыку игра царевен с золотыми яблочками; прекрасно было придумано па-де-де (как дико звучит это слово в приложении к русской сказке!) Птицы и Ивана-царевича. Сколько в этом было остроумия, как выразительны и многообразны попытки плененного райского существа вырваться из цепких рук и улететь обратно в свой неведомый край! Хореографическая задача была здесь тем более трудной, что надлежало дать артистке выказать свое мастерство в передаче своей окрыленности и в то же время связать каждое ее движение. Масса изобретательности (но совершенно иного порядка) была вложена Фокиным в постановку сплошь на танце происходившего “выхода Кащея”, а также в “Поганом плясе” и в “Колыбельной”. Существовали ли когда-либо (хотя бы в народной фантазии) все те “белибошки” и другие уроды и гады, о существовании которых нам с таинственным и авторитетным видом рассказывал Ремизов? Быть может, он это тут же все выдумывал. Фокин, однако, безусловно поверил в них, увидал их в своем воображении. То, что вылезало на сцену, вертясь, кружась, приседая и подпрыгивая, нагоняло гадливый ужас даже тогда, когда исполнители были еще в своих рабочих репетиционных костюмах. Как наслаждался при этом сам Фокин, создавая эти жуткие образы, для полного превращения которых в сценические, облаченные в костюмы, фигуры, потребовалась бы демоническая изобретательность Босха или Брейгеля...
Беда именно в том, что ни Босха, ни Брейгеля среди нас не было. В прежние годы такой задачей мог бы, пожалуй, плениться склонный ко всякой жути Сомов, но Сомов из непримиримой антипатии к Дягилеву продолжал упорно держаться вдали от наших театральных затей. Из “специалистов же древнерусского стиля” ни Билибин, ни Стеллецкий не подходили к данной задаче — слишком в творчестве как того, так и другого было много этнографического и археологического привкуса, и поэтому, в конце концов, пришлось обратиться к Головину.
К сожалению, задача оказалась не по плечу и Головину, точнее, он оказался несозвучным ни с тем, что говорила музыка Стравинского, ни с тем, что, вдохновляясь этой музыкой, “лепил” Фокин из артистов. Впрочем, тот эскиз декорации, который был представлен Головиным, сам по себе нас всех пленил. Сады Кащея были изображены ранним утром, незадолго до рассвета, как бы потонувшими в прозрачной серости. Слева нагромождение каких-то ядовитых грибов, смахивающих на индийские пагоды, служило намеком на замок Кащея; справа — наслоения матово-цветистых красок говорили о коварных, мягких и густых зарослях, о топкой, душной глуши. Но если этот эскиз Головина и был в своем роде шедевром как картина, то он никуда не годился как декорация. Самый опытный специалист на планировки не мог бы разобраться во всей этой путанице и приблизительности, и вся она казалась пестрым ковром, лишенным всякой глубины. Нельзя было себе представить, что в такой лес можно проникнуть, что это вообще лес с его таинственной мглой и влагой.
Еще менее удачными получились костюмы Головина к “Жар-птице”1. Взятый сам по себе, каждый рисунок годился бы в музей — скорее всего в музей этнографический. Какие тут были краски, какие узоры! Но и эти краски и узоры не отвечали сценической задаче. От придворной челяди Кащея получилось впечатление чего-то роскошного и нарядного, но вовсе не жуткого и не “мерзкого”. Головин повторил ошибку, в которую он уже впал в постановке акта Черномора в “Руслане”. И вот, пока хореографические затеи Фокина исполнялись артистами на репетициях, они представлялись фантастическими, на сцене же все как-то заволокла неуместная, слишком элегантная пышность. Кикиморы выглядели средневековыми пажами, белибошки — боярами, “силачи” — янычарами и т. д. Да и сам Кащей... Как ни старался артист казаться страшным в жестах и гриме, ему это удавалось мало, ибо одеяние его слишком напоминало традиционный наряд Дедушки Рейна из немецких сказок... Такому Кащею Иван-царевич не плюнул бы в лицо из одного отвращения, как это полагалось в сказке и как это превосходно исполнял Фокин.
Нужно отдать справедливость — все артисты заслужили вполне восторги публики. Фокин-Царевич был удивительно красив и “на русский лад героичен”. Ненаглядная Краса соединяла какое-то достоинство “принцессы” со стыдливой грацией и обольстительной ласковостью. Очень мастерски вел свою роль гадина-Кащей, и совершенно чудесными были обе артистки, исполнявшие роль “Жар-птицы”,— как Карсавина2, превращающаяся постепенно в нашу “главную звезду”, так и совершенно юная Лидия Лопухова. У первой образ феи-летуньи носил в себе черту какой-то чисто восточной истомы. Так, особенно хороша была Карсавина во все моменты страдания,— в своих порывах высвободиться из рук поймавшего ее Ивана. У Лопуховой же получалось что-то более бойкое, нервное и, пожалуй,— детское. Одна была птицей, другая — пташечкой, но обе с безукоризненной четкостью исполняли все замысловатости того хореографического рисунка, который им сочинил “безжалостный” балетмейстер и которые поражали тогда еще невиданными трудностями.
* * *
При всех своих недочетах “Жар-птица” была все же прелестным зрелищем. Что же касается второй нашей новинки в сезоне 1910 г. — “Шехеразады”, то это наше коллективное произведение оказалось одним из неоспоримых наших шедевров. До сих пор успех этого балета не убывает, несмотря на то, что чудесная декорация Бакста давно заменена неказистой с нее копией, а костюмы, тридцать раз перешитые и вконец затрепанные, утратили всю свою прежнюю обворожительную яркость!
К сожалению, мне лично спектакль “Шехеразада” в Париже в 1910 г. доставил очень большое и несколько специальное страдание, и это же страдание я испытывал и в дальнейшем,— каждый раз, когда бывал зрителем этого балета. Дело в том, что не только сама идея превратить в хореографическое действие симфоническую картину Римского-Корсакова принадлежала мне, но мне же принадлежала и вся сценическая обработка сюжета. Это “тем более мое произведение”, что я даже не потрудился придерживаться программы автора, а придумал нечто, совершенно от нее отличное. Согласно программе, здесь описываются приключения мореплавателя Синдбада, я же предпочел представить тот эпизод, который является вступлением ко всему сборнику арабских сказок и в котором главным действующим лицом является вовсе не добродетельная рассказчица Шехеразада, а безымянная и весьма порочная супруга шаха Шахрияра. Оправдываться в том, что я позволил себе такое отступление от авторской воли, я не считал бы нужным. Когда в первый раз, давным-давно, я слушал “Шехеразаду” и ничего тогда не знал о существовании программы,— мне представлялись именно те картины гаремного сладострастия и жестокой расправы, о которых говорится в прологе “1001 ночи”, и эти же картины не переставали восставать в моем воображении каждый раз, когда я слушал “Шехеразаду” и после того, как мне уже стала известна настоящая программа.
1 Костюмы Жар-птицы и Царевны-Ненаглядной Красы выполнил Л. С. Бакст.
2 Карсавина Тамара Платоновна (1885 — 1978) — русская балерина. В 1902—1918 гг.— танцовщица Мариинского театра, с 1909 по 1921 г.—ведущая солистка труппы С. П. Дягилева, С 1930 по 1955 г. — вице-президент английской Королевской академии танца, автор книги “Театральная улица” (Лондон, 1929).
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21
 Германн у подъезда дома графини. 1910 г. |  Король. 1906 г. |  Смерть графини. 1910 г. |