1-2
По отношению к специальности Обера эта душевная грубость нашего общества оказалась особенно закостенелой и безнадежной. Настоящий Обер, разумеется, выразился не в декоративных работах, которые он исполнял по заказу архитекторов, не в его проектах памятников, не в его надгробных бюстах и барельефах, не в его изделиях для художественной промышленности, а настоящий Обер — то, что надо нам сохранить, то, чем мы можем любоваться и гордиться — это его звери, птицы, рыбы — это то самое, в чем выразились полностью его понимание и знание, вся сила его чувств, вся его любовь к природе, к жизни. И вот как раз именно для понимания этой красоты творчества Обера требуется или детская наивность, или, наоборот, большая зрелость и искушенность. Оценить Бари так, как его оценил Париж, мог только Париж. Так же точно только Париж мог оценить вполне Коро и Мане, Дега и Сезанна. Для оценки такой простоты требуется прежде всего величайшая обостренность и чувствительность. В частности, для оценки животного мира и его изображений требуется, если уже отсутствует в людях “простота дикарей”, стадия культуры, находящаяся на другом конце эволюции, требуется всеобъемлющая любовь к природе, полнота “сознания своей связи с окружающим”, “человеческое ощущение мира, доведенное до своего предела”. Многие прекрасные художники плохо изображали животных именно потому, что часть их сознания была еще парализована, что они были слишком заинтересованы ближайшими к узкочеловеческому существованию задачами. Но с другой стороны, величайшие художники, “мировые гении” искусства бывали обыкновенно и превосходными анималистами и знатоками природы. Стоит только вспомнить Леонардо, Рембрандта, Рубенса, Хокусая, Делакруа, нашего Серова. И разве в Толстом мы не чувствовали, что его “знание зверя”, любовь к безгрешному, свободному миру животных есть то именно, в чем особенно сильно выразился его гений.
Обер был анималистом по природе, по призванию, по сознанию, а не потому, что он избрал этот род в силу каких-либо случайно сложившихся обстоятельств. Оберу удавалось изображение зверей не потому только, что он, как никто, знал их анатомию, малейшие особенности их нравов, а потому что он обладал даром проникать в самую “душу” своих “героев”, потому, что, созидая их, он жил их жизнью, он сочувствовал им, он и себя представлял в той среде, в которой они живут свободно, привольно, гордо, радостно. Любимой поговоркой Обера было, что “звери лучше людей”, — и действительно, для его детски-чистой души не могло быть колебания относительно того, кому отдать предпочтение: безгрешности (или бессознательности) животного мира, или же греховной, лживой, лукавой природе человека. И когда он изображал львов и тигров, он мог ими любоваться безотносительно, ибо он знал, что их кровожадность, их жестокость — не явления порочного падения и нелепой лживости осмысленного существа, а непреодолимые цельные порывы, движения стихии. Изображая тигра, подмявшего под себя индуса и бешено огрызающегося на готовых его убить охотников, он сочувствовал от всего сердца тигру, вольному красавцу и царю пустыни, не знающему ничего иного, кроме того, что ему велит его инстинкт; и напротив, он не мог сочувствовать его врагам, которые его травят и губят только для того, чтобы продать его шкуру для удовлетворения каких-то условных требований людской роскоши. Почти со слезами негодования Обер рассказывал о том, как истребляются те или другие породы животных по земному шару, и в этом горе всегда проглядывало его преклонение перед непорочной святостью зверя и какая-то зависть существа, отведавшего от древа познания и зла, к той меньшей братии, которая осталась и в наши дни в том же состоянии, в каком она пребывала в Эдеме.
И вот причина, почему в изображениях Обера есть тот элемент “классичности”, который имеется в скульптурах Египта, Ниневии или Бари, в гравюрах японцев, в живописи Делакруа. Это не просто похожие, ловкие этюды с натуры — это синтетические, проникнутые жизненностью воссоздания, это типы, это, несмотря на маленький размер, произведения монументального стиля. Моей мечтой было бы увидать воспроизведенными в грандиозную величину его льва академического музея, его “Быка-победителя”, его “тигра”. Какие бы это были истинные украшения для наших садов. Очень верно были угаданы потребности детского мира, когда решили поставить памятник дедушке Крылову среди детской площадки нашего главного столичного сада. Дедушка Крылов со всеми своими героями на пьедестале — вполне достойный “кумир” детей, а его произведения — лучшая для них школа. Так точно я бы хотел, чтобы львы и тигры Обера попали бы в наши сады и парки, ибо в его скульптурах есть то самое, чем мы больше всего любуемся в Крылове. Ведь не насмешкой над людьми в образе животных мы любуемся в баснях, а красотой изображения самих животных — тем, что схвачен самый стиль их. Пожалуй, можно сказать, что худшее, что есть в животных, — это их человеческие черты. И, наоборот, непосредственным (богатством бодрящей силы, полнотой радости и свободы обладает эта “меньшая братия”, и поэтому-то, глядя на них сквозь творчество таких прозорливцев природы, какими были Крылов или Бари, Серов или Обер, — мы сами пропитываемся и бодростью, и радостью, и свободой.
Долгим и тяжелым испытанием была жизнь непонятого Обера. Но, может быть, дано будет нам теперь утешить его скорбную тень запоздалым признанием. В первую очередь спасением его творений должны заняться музеи. А затем, когда время и средства позволят, нужно будет осуществить то, о чем я мечтаю, нужно будет дать Оберу место на улице, дать возможность его произведениям непосредственно воздействовать на те два элемента, на которые у нас вся надежда — на детей и на народ.
1917 г.
1-2
 Петергоф. Львиный каскад и колоннада. 1900 г. |  Медный змий (Ф.А. Бруни) |  Портрет дочерей скульптора Мартоса (А.Г. Варнек) |