1-2
О кинематографе.
Кажется, за мной установилась репутация очень серьезного человека. Многие себе и представить не могут меня иначе, как за работой над картиной или за рукописью, или за книжкой. Если же я хожу в театр, то непременно на солидную, “стоящую” пьесу, как подобает “строгому критику”. Однако сегодня всю эту прочно установившуюся мою репутацию я решаюсь поколебать, ибо я выше всего ставлю в своих беседах с читателем искренность; таковая же требует от меня признания в очень “несерьезных” поступках и симпатиях.
Увы, я вынужден признаться в своей преступной слабости к кинематографу, или, как теперь принято выражаться, к синеме, или еще проще — к “кики”. Я знаю, это — порок ужасный и позорный, но что же поделаешь, если действительно приятнее и “отдохновеннее” пойти 10 раз в “кики”, нежели один раз проскучать часа три в одном из наших “лучших” театров. Впрочем, я убежден, что найду сотни и тысячи читателей, которые мне не без краски стыда протянут руки и в ответ на мое признание сделают такое же.
На то есть многие причины, и не только наша с вами “несерьезность”. Пожалуй, главная причина в том, что театр в целом становится все менее и менее захватывающим. А происходит в нем эта роковая перемена из-за того, что он утратил простой подход к задаче, что в театре нет больше наивного театрального творчества, а хозяйничают там всякие посторонние театру люди, как-то: литераторы, новаторы-режиссеры, наш брат живописец, ритмические гимнастеры и всевозможные претенциозные дилетанты. Талия и Мельпомена такого засилья и не выдержали, а предпочли куда-то бежать, оставив на местах “руководителей” и “исполнителей”. В одном театре просто упадок, и это еще сноснее другого — там хоть доживают какие-то милые традиции; в этом положении, например, наш балет и, отчасти, наша опера. Другие же театры переживают упадок с вывертом, — и это, быть может, и курьезно, но ужасно утомительно.
И оказывается вот что. Мельпомена и Талия не пропали без вести, не бросились в прорубь, но нашли себе пристанище в “кики”. Разумеется, здесь они вынуждены ютиться инкогнито, в отрепьях странствующих жонглеров, они не успели даже в своем бегстве захватить приличные либретто из “собственной” библиотеки. Удрали позорно, тайком. Случайно в день бегства одна из богинь была в наряде из глупейшей мелодрамы, другая в скоморошьем костюме из буффонады. Но себя, собственные свои персоны они все же сумели уберечь и спасти. И как истые богини, и сквозь обветшалые рубища они кажутся на своих новых подмостках, — то бишь на экране, — чарующими; как истинные богини, они вербуют все больший и больший круг фанатических поклонников.
И даже есть что-то совсем прелестное в этом маскараде. Боги обязаны творить чудеса, и вот здесь чудес хоть отбавляй. Изображается дикая чепуха, абсурд, который очевиден даже для приготовишек, а между тем серьезные люди (вроде нас с вами) сидят себе и сидят, глядя на мигающие по экрану тени, тратят деньги, дома продолжают переживать виденное, мучаются кошмарами и снова идут, и снова переживают да еще и выстаивают, когда наплыв алчущих этого блаженства превышает число уготованных мест. Ну, разве это не странно и не знаменательно? Положим, не пустуют в наши дни и театры. “Хвост” (этот отличительный атрибут дьявола) сделался какой-то неотъемлемой принадлежностью всех явлений современной жизни, и circentes1 выращивают его в таком же размере, как и panis2. Но, во-первых, вся театральная публика в сравнении с публикой “кики” — это просто горсточка, что-то вроде лондонских upper ten3, по отношению ко всему населению английской столицы. А во-вторых, и удовлетворение от театра получается иное и меньшее, чем от кинематографа.
Спешу поправиться. Дело не в большем или в меньшем, а в “другом”, в “театральном”. В театр мы ходим теперь любоваться декорациями живописцев, идеями режиссеров, музыкой композиторов, умными вещами, которые за нас продумал автор пьесы, но менее всего мы теперь в театре наслаждаемся театром, игрой. Долгие годы игра просто умирала в агонии трафаретности в страхе перед (мнимой) традицией А затем она заменилась пляскою святого Витта под действием “стильных” и других “передовых” гальванизаций. Актеры превратились в марионеток, перестали быть рабами (не всегда лишенного мудрости) шаблона, чтобы развратиться окончательно в состоянии еще горшего порабощения от самовлюбленных “новаторов во что бы то ни стало”. Если же в кинематографе нас что-то особенно захватывает, то это именно простота подхода, театральная стихия, зрелище, как сочетание заражающих переживаний, а главное, — место здесь снова отведено актеру — этому настоящему жрецу театра, его настоящему, прирожденному хозяину.
Я говорю сейчас под непосредственным впечатлением. Только что, в понедельник, я (и вся наша непрестанно увеличивающаяся компания) досмотрели последнюю серию гигантской ленты “Вампиры”, растянувшейся на целых 9 спектаклей. Ничего более глупого я, кажется, не видел за всю свою жизнь. Не видел и не читал. Все, что наплетено нелепого в криминальных и детективных фельетонах с самых дней Понсон-дю-Терайля и Габорио, ничто в сравнении с этими дурацкими похождениями какой-то шайки разбойников, которые поставили себе задачей ни с того ни с сего убивать и травить мирных своих сограждан. И если нелепы “вампиры”, то не менее нелепы их преследователи, — то обнаруживающие фантастическую проницательность, то выказывающие недогадливость идиотов. Потайные, бесшумно открывающиеся ящики, шкафы, сообщающиеся со смежной квартирой, японские маски на амплуа перископов, укладывающаяся в чемодан бездымная электрическая пушка и сотни других глупых и просто дрянных трюков сменяются один за другим в самой ерундовой бессмысленности. Люди иначе не уходят и не приходят как через окна, как по крышам, по водосточным и даже по каминным трубам. Над главным вампиром имеется еще обер-вампир, а над последним еще один суперобер-вампир… И все это не понятно кому понадобилось и для чего возникло А между тем ..
Нет, действительно, вспоминая теперь эти девять сеансов и ожидание каждого из них, и напряженное внимание во время зрелища, просто поражаешься собой. Ну как можно таким вздором, такой чепухой увлекаться? И ведь так мало свободного времени. И время теперь такое жуткое, строгое, требующее к себе иного отношения. Чувствую наперед, что мне попадет за это признание от друга Философова, очень всегда чуткого к моменту бестактности и несвоевременности в увеселениях и развлечениях. Но что же поделать с фактом? Что же скажешь, когда на себе, на человеке уже пожилом и искушенном, испытаешь такое изумительное чудо? Ведь должна же быть на то причина, ведь не просто же это маразм и деморализация. И вот когда как следует проанализируешь свои впечатления, то оказывается, что любовался эти девять раз не пьесой и не декорациями (хотя, признаюсь, сладко хотя бы на экране увидать милый Париж), и не постановкой, и менее всего трюками, которые уж больно наивны, — а хоть актерами.
1 Зрелища (латинский).
2 Хлеб (латинский).
3 Высшая десятка (в смысле избраннейших) (английский).
1-2
 Точильщик (А. Ватто) |  Деталь росписи в церкви S. Michele in Bosco (Карло Чиньяни) |  Отплытие на Цитеру (А. Ватто) |