1-2
Прошла всего неделя с момента начала деятельности совещания, избранного на собрании у Горького, как состоялся знаменитый в анналах русского искусства митинг в Михайловском театре (12 марта). Те, кто присутствовал на этом сборище, знают, что это был за бедлам. Инициаторы созыва митинга уверяли, что ими руководит исключительное желание придать б?льший авторитет избранной у Горького группе и б?льшую общественную структуру вообще всему художественному делу. Но на самом деле получилось нечто совершенно несуразное — просто одна разбушевавшаяся стихия нелепости, и в результате — вместо дееспособного, обладающего определенным лицом органа — возникновение какого-то до крайности пестрого, сложного, обреченного на бездеятельность коллектива, который, впрочем, не замедлил объявить себя единственным компетентным в России учреждением и который в будущем посулил устройство учредительного собрания по делам искусства на основе выборов от “всего художественного народа”. “Совещанию Горького”, которому бросили теперь обвинение в “захвате власти”, оставалось на выбор или присоединиться к признанию этой компетенции, или не признавать эту компетенцию и оставаться если не с властью в руках (власти у совещания Горького не было ни малейшей доли), то по крайней мере “у власти” — в качестве ближайшего советника вновь власть получивших.
Совещание Горького, став “Особым совещанием” при комиссаре над бывшим министерством двора, избрало с полным сознанием своей правоты из этих двух решений второе. Оно продолжало жить тем чувством, благодаря которому и в котором оно возникло, — чувством бескорыстного желания помочь русскому “общественному” искусству выйти на путь культуры и свободы. Оно не могло не сознавать права своего личного состава на такую роль, и оно не могло признать компетенции коллектива, обладающего основным пороком старого режима — безличностью. Имея своим председателем Горького, имея в своей среде лиц, всю жизнь чуждавшихся бюрократического строя, оно не могло принимать обвинение в необщественности характера своей деятельности и в “захвате власти”. Оно решило работать, оставляя на потом разбор недоразумений и политически-идейную дискуссию с товарищами по ремеслу. Однако постепенно эта мужественность стала уступать горечи сознания какой-то непоправимой обиды, и, в конце концов, решено было от дел отойти.
Сюда, впрочем, примешалось еще одно обстоятельство. Не встретив действительной поддержки в широких кругах специального художественного мира, имея перед собой безграничное поле индифферентности широких масс общества, “совещание Горького” принуждено было разочароваться и в целесообразности своих собственных начинаний. Мало-помалу оказалось, что груда сваленной рухляди художества бюрократической машины не просто мертвая и инертная масса. Весь персонал если и был схоронен, то все же остался живым и (по-своему) невредим. Этот персонал, заметив, что уже вихрь революции не веет с прежней силой, что вдобавок господа “революционеры искусства” занялись какими-то счетами между собой, стал постепенно вылезать из своих нор, стал постепенно собирать развалившиеся части, и в один бесконечно менее прекрасный день, нежели первый день революции, из молчавшей груды послышался скрип плохо налаженных шестерен, удары конвульсивно заметавшихся рычагов, шипение вновь наполненных водой (о, только водой!) котлов. И престиж этой машины оказался столь великим, что новые представители власти не смогли противостать соблазну и вступили в ряд сделок с этим полуразрушенным механизмом, над которым когда-то красовался внушительный герб “поставщиков его величества”. К этому моменту и “Союз” оказался для людей новой власти той желанной твердыней, на которую они могли опереть свой зыбкий, не освященный давностью авторитет. Ведь принцип выборности и представительства от какого-то фиктивного “художественного народа” считается соблюденным в этом “Союзе деятелей, избранных от 90 художественных обществ”. И вот все это вместе привело к курьезному и глубоко грустному явлению: все силы художественной реакции, художественной инерции, художественной формалистики, художественного дилетантизма и т. д. и т. д. соединились в одно сплоченное целое, эти силы облеклись невозможными хоругвями свободы, единства, равенства, — и все это сложилось для того, чтобы загубить дело истинной революции в искусстве, для того, чтобы все осталось по-старому или, вернее, для того, чтобы об этом старом стали вспоминать как о золотом веке.
При таком совпадении обстоятельств Совещанию Горького не оставалось ничего другого, как ожидать более удобного момента для своей деятельности. Сначала были сделаны попытки поискать другие пути организации, но затем чувство моральной тошноты взяло верх, и решено было самоупраздниться и отойти в сторону. Более всего при этом руководило членами группы убеждение, что такого отхода в известные моменты требует долг перед самим собой, перед той силой, которую таит в себе художник и которая воздерживает от безрассудной борьбы с ветряными мельницами. Пусть сейчас “вещи делаются сами собой”, пусть “образуется опыт”, а когда того и другого будет достаточно, то недоразумение выяснится само собой, и дело подлинной художественной революции восторжествует. Будут ли участвовать в этом деле именно те лица, которые первые пришли и предложили свое сотрудничество ей, будут ли это другие, — только им по существу подобные, — это вопрос второстепенной важности. Важно только то, чтобы русское искусство ожило, а для этого нужно участие живых сил, а не формул, нужны лица, а не игра в плебисцит.
Р. S. Предшествующее письмо написано две недели тому назад и ныне представляется уже устарелым, так как многое в художественном мире с тех пор еще обострилось. Самый относительно благополучный тон письма теперь неуместен. Хуже всего то, что и здесь мы наблюдаем полное отсутствие планомерности, а потому разрастающуюся разруху. Я лично совершенно убежден, что вскоре могут произойти вещи непоправимые; русское общество рискует понести незаменимые утраты и растерять накопленные в этой области культурные сокровища. Уже в состоянии разложения находятся государственные театры, музей Александра III, Академия художеств, хозяйство дворцов, особенно загородных. Официальные люди, выдвинутые революцией, не обнаруживают объединяющей их мероприятия идеи; равнодушие и дилетантизм, почти бюрократическая вялость и конвульсивные поступки “административного энтузиазма” сочетаются и чередуются здесь точь-в-точь как при старом режиме, с той только разницей (в худшую сторону), что весь больной организм уже близок к агонии, уже совсем лишен своих внутренних сил.
А ведь этот организм — это все главнейшие художественные сокровища русского государства, это то самое из всех потерь надвигающейся катастрофы, за что мы более всего будем отвечать перед будущим.
14/27 мая 1917 г.
1-2
 Версаль. Людовик XIV кормит рыб. 1897 г. |  La mere bien-aimee (Ж.Б. Грез) |  Девушка (Ж.Б. Грез) |