1-2-3
Впрочем, мне необходимо, прежде чем идти дальше, условиться о том, что и я защищаю. Я главным образом защищаю художественно-историческую ценность вещей. Если бы можно было издать закон, навеки изгоняющий с площадей плохие памятники, то работы для сносителей памятников сразу получилось бы немало, а мы, люди, любящие искусство, могли бы только радоваться подобной деятельности охранения хорошего вкуса. У нас в одном Петербурге, при всей нашей скудости, нашлось бы несколько случаев приложить свои силы для такой цели. Следовало бы в первую голову убрать игрушечного Петра I в Летнем саду и двух “Петров для начального образования” на Адмиралтейской набережной — эти печальные свидетельства вкуса Николая II. Далее мы бы убрали срамящий нашу эпоху памятник Глинки у консерватории, а также срамящий Пушкина памятник на Пушкинской улице, потешного Пржевальского с его верблюдом и все убогие бюсты великих людей в Александровском саду. Еще следовало бы убрать Суворова, Лермонтова, ужасный мавзолей на Кронверкском и т. д. А в Берлине, Париже, Вене и по всем итальянским городам какое было бы раздолье для такой очистительной деятельности! Какой победой хорошего вкуса был бы день, когда всю Siegesallee1, эту ерундовую чепуху, для нас, художников, не оставляющую сомнения в коренной бездарности Вильгельма — свезли бы на городскую свалку камня!
Но вот беда в том, что не во имя красоты взывают наши цензоры от революции, а во имя революционных идей, и при последовательном осуществлении таких воззваний человечеству грозит лишиться самых прекрасных вещей и как раз сохранить всякую дрянь — за то только, что эта дрянь изображает очень почтенных деятелей.
Впрочем, и Амфитеатров, и мой недавний собеседник предлагали не сносить, а свезти кумиры в какой-то музей. Там-де эти статуи перестанут быть идолами, а станут себе скромненькими номерами каталога наравне с “Первым шагом” Каменского и всякими Парисами и Амурами. Но, во-первых, если уже “искоренять гнусности”, то лучше их уничтожить без остатка, — это по крайней мере последовательно: “Николай I” и в амбаре будет казаться внушительным богом военщины, а к Петру I и в музее будут ходить на поклонение (да еще сколько найдется у них новых поклонников только потому, что “их обидели”). Ну, и затем, оставляя эти доказательства от абсурда, нужно вспомнить, что великое и прекрасное художественное произведение имеет право на то место, для которого оно предназначалось и в виду которого оно создавалось. Одно дело фальконетовский Петр среди строгой декорации Сенатской площади или растреллиевский Петр на фоне фронтона Михайловского замка, а совсем другое эти статуи будут представлять в залах или хотя бы в садах музея.
Вот этого я никак не могу понять, за что мы будем себя сами обижать и обкрадывать? Зачем мы станем губить ту красоту, которая нам досталась в наследство, а не будем беречь ее, чтобы пользоваться ею? Ведь вся красота и Петербурга, и Москвы, и отчасти Парижа — “произведения царизма”; что же, во имя прекрасных революционных идей нам нужно начать с того, чтобы повыбросить всю эту “чужую ветошь”, которая недостойна обслуживать народ, добывший себе свободу?
Когда я хожу по Версалю, у меня среди всяких чувств, которые наполняют мое сердце, одно определяется особенно ярко. Это чувство какого-то умиления перед всеобъемлемостью, перед мудрой терпимостью и незлобивостью народного гения. Ведь Версаль был более чем что-либо обречен на гибель в качестве искупительной жертвы за все грехи ancien r?gime'a2. Вот памятник исполинского размаха, который действительно более создан для того, чтобы он каждой своей линией, каждой затеей, любой статуей, малейшей вазой напоминал о божественности монархической власти, о величии короля-солнца, о незыблемости устоев. А между тем сейчас тот же памятник говорит как раз о чем-то обратном — о божественности искусства, созданного людьми из народа, он низводит “Луи Каторза” в разряд актера, играющего роль в стильно-аллегорическом празднике, он убеждает в том, что устои рухнули. Vita brevis, ars longa3. И не думайте, чтобы туда ездили на поклон одни сторонники старого порядка. Нет, там или просто гуляют няньки с ребятами и ухаживающие за ними солдаты (самый демократический элемент), или рыскают туристы, жадные до эстетических наслаждений, или бродят поэты, для которых все прошлое истории одинаково пленительно, и которые готовы также упиваться грустью перед “хижиной” Марии Антуанетты, как и перед ванной, в которой был убит Марат. И умная республика ассигнует миллионы на поддержку того, что создано низвергнутыми ею тиранами, и, мало того, имеет достаточно вкуса и такта, чтобы гордиться всем этим пантеоном, всем этим храмом “? toutes es gloires de la France”4.
И еще два слова о “заменах”. Зачем и кому нужны эти символические замены? Даже в случае, если они будут удачными, то все же станет досадно, зачем одно хорошее вытеснено другим хорошим. Ведь места свободного под небом достаточно. Ведь хотя бы в Петербурге можно поставить что угодно и против каждой из сторон Исаакия, и на противоположном конце Александровского сада, и на бывшей разводной площадке перед Зимним дворцом (отличное “символическое” место), и на выступе перед Биржей, и на Марсовом поле, и где угодно. Так нет же. Имеются особые любители до того, чтобы вот убрать Фальконета и именно на то же место поставить что-то другое. Это касается и зданий. Казалось, и всякое прекрасное здание надо беречь и нечего его перестраивать. И опять-таки с особым смаком во все времена люди занимались вместо строительства перестроительством, безрассудно опустошая свои собственные кошельки на двойную работу — на ломку старого прекрасного и на сооружение нового, которое очень часто было уже вовсе не прекрасно.
Ведь никакие и самые даже прекрасные идеи не могут гарантировать, что заменяющее будет равноценно в художественном смысле как заменяемое. Это очень легко сказать. “Неужели русская демократия не найдет в себе сил создать памятники, столь же прекрасные, как и памятники, созданные царизмом?” Произнесенная на митинге такая фраза неминуемо сорвет гром энтузиазма, и каждый аплодирующий в эту минуту готов будет схватить лом, чтобы идти сокрушать старое и послужить делу проложения путей для нового. Но, увы, митинговый экстаз и реальная проверка жизни — вовсе не совпадающие вещи, и если довольно простым представляется снос старого, то весьма и весьма трудным, проблематичным является воздвижение столь же прекрасного или еще лучшего.
1 Аллея победы в Берлине (немецкий).
2 Старого режима (французский).
3 Жизнь коротка, искусство вечно (латинский).
4 Всем славам Франции (французский).
1-2-3
 Вечер на Волге (Левитан И.И., 1886—1888) |  Средняя часть картины Мадонна канцлера Роллена (Ян ван Эйк) |  Над вечным покоем (Левитан И.И., 1894) |