1-2-3
К тому же красоты, созданные при монархии, только кажутся рожденными произволом, на самом же деле в них проявились достижения очень сложной, многовековой культуры; они — результат бесконечной цепи традиций, бесконечного “атавизма идеалов”, и именно идеалов, а не просто угодничества. “Медный всадник” хорош не только потому, что очень искусно передан скачущий на горячем коне всадник (хотя и это могло бы быть радующим чудом искусства), а потому, что авторам удалось во всей посадке, в челе, в глазах, в нервности жеста Петра, в ноздрях, в гриве, в напряжении шеи, в каждом мускуле ног, даже в хвосте коня передать то самое, что больше всего волнует, когда это видишь в жизни: безграничную силу человеческой воли, способную подчинить себе природу, сделать ее своей сотрудницей. Всадник сросся с конем, а конь, несущий всадника, так же “гениален”, как всадник. Именно этот обузданный конь дает всаднику предельную мощь, делает его непреодолимым, ведет его к победам, разделяя с ним грозные опасности и рискуя низринуться вместе с ним в пропасть. Для убедительного выражения такой мысли потребовалась, разумеется, не одна прихоть “северной Семирамиды” и даже не удача ее выбора, а то, что Фальконет и г-жа Колло были истинно “лучшими людьми Франции”, были из того же теста воспитанных бесконечным рядом поколений идеалистов, как и те люди, которые спустя немного времени создали революцию. “Медный Всадник” — революционный памятник монарху-революционеру.
Да и другие памятники (из тех, которые я защищаю во имя искусства) не могут считаться блажными порождениями прихоти и просто идолами самодержавия. Сейчас, разумеется, довольно затруднительно об этом говорить, ибо мы слишком все нервны и подозрительны. Попробуй-ка я защищать клодтовского кирасира, и еще выйдет так, что я превозношу самую жуткую личность Николая. Но вот на примере памятника Александра III мы можем отметить даже такой случай, что художник противопоставил свою дерзкую мысль воле заказчика-государя и вынес столь жестокий приговор царю-миротворцу (“автору договоров с союзниками”), что заказчика с самого открытия памятника не покидала мысль отправить его в ссылку в Сибирь, подальше от своих оскорбленных сыновьих глаз. И что же, неужели мы, покорно называющие Петербург Петроградом, как то пожелал Николай II, и здесь последуем его вкусу, его произволу — согласимся удалить произведение Трубецкого, мощь которого опять-таки обусловлена не просто удачей мастера, но глубоким проникновением художника в задачу? Александр III на Знаменской площади не просто памятник какому-то монарху, а памятник, характерный для монархии, обреченной на гибель. Это уже не легендарный государь-герой, не всадник, мчащийся к простору, а это всадник, который всей своей тяжестью давит своего коня, который пригнул его шею так, что конь ничего более не видит. Это — поистине монумент монарху, поощрявшему маскарад национализма и в то же время презиравшему свой народ настолько, что он считал возможным на все его порывы накладывать узду близорукого, узкодинастического упрямства.
Пусть же стоят эти памятники. Пробудить или питать особые симпатии к царизму они неспособны. Что умерло, то умерло навсегда и бесповоротно. Но они в одно и то же время и наше, полное уроков для будущего, прошлое, они же способны нам доставлять ту художественную радость, которую доставляют нам сочинения поэтов и музыкантов. Или мы обречены больше никогда не слышать “Жизни за царя” Глинки, оперу, которую каждый из нас знает наизусть и всегда ненавидел за сюжет? Или мы обречены выбросить выход Екатерины из “Пиковой дамы”, запретить главы об Александре I в “Войне и мире”, не слушать более Шаляпина в “Годунове”? Но это же бессмысленно, это же значит создавать соблазны.
Кто скажет, чего только не потребовалось в “алхимии художественного творчества”, чтобы родить эти драгоценности, и можно ли думать, что сейчас люди нового миросозерцания найдут сразу эквивалентные по зрелости и прелести достижения? Не так-то просто родить шедевр. Мало для этого высоких лозунгов, нужна еще сложившаяся культура, нужно накопление опыта, нужна проверка, нужны традиции. И начинать с того нового, что уничтожать все старое — это так же необдуманно и прямо глупо, как, не выстроив нового дома, поджигать старый. Как бы не очутиться с одними храбрыми фразами на устах, но и с пустотой в руках перед новым поворотом истории. И как бы не лишить искусство этой новой эры того бодрящего ощущения, что оно, как и предшествующее искусство, выходит за пределы идеалов данного дня и данных ощущений и что создается для “вечности”.
Будем копить искусство, а не тратить. Этот вид бережливости приличествует демократии. Тратить мы успеем всегда, когда накопим так много, что художественная красота станет в России явлением обыденным. Впрочем, и тогда можно быть уверенным, что обыденным не станут ни оба Петра Фальконе и Растрелли, ни Александрийский столп, ни статуя Трубецкого, ни шедевр Клодта, ни даже Екатерина II Микешина. Пусть они все себе стоят, вырисовывая свои красивые или эффектные массы на фоне неба и соседних зданий, пусть у подножий их суетится толпа, которая уже никогда не встанет ни перед бронзами, ни перед живыми на колени.
В заключение я еще раз извиняюсь перед читателями, если им покажется, что я ломлюсь в открытую дверь, а все сказанное просто лишним. Повторяю, я бы не вернулся к этой уже раз затронутой теме, если бы меня не побудила это сделать та самая беседа с молодым, даровитым и высокоинтеллигентным деятелем, о котором я упомянул вначале, — беседа, произведшая на меня прямо жуткое впечатление. Дай бог, чтобы моя тревога оказалась просто неосновательной и охотников до уничтожения памятников окажется так мало, что действительно не стоило и говорить о грозящей им опасности. Но ведь вспоминаю еще: могла же при Союзе деятелей искусства образоваться целая “комиссия уничтожения памятников”, да и вообще мало ли что не взбредет нашему вконец расхворавшемуся и обезумевшему времени?
2/15 июля 1917 г.
1-2-3
 Бахус и пьяницы (Веласкес) |  Las Meninas (Веласкес) |  Сдача Бреды (Веласкес) |