1-2
Впрочем, на настоящей выставке оба мастера, и “открывший двери” Будену Ионкинд, и сам Буден, как бы смешиваются воедино. Именно потому, что здесь нет завершенных произведений ни того, ни другого, нет того, в чем они добивались (менее консеквентно богема — Ионкинд, и более последовательно упорный Буден), именно потому, что это только быстрые наброски, первые брызги впечатлений, и потому еще, что в этих зарисовках самые приемы записей заимствованы одним у другого, несколько трудно отличить характерные черты каждого мастера. Однако почерк у каждого свой, и, подвергая эти зарисовки своего рода графологической экспертизе, можно без особенной натяжки провести границы между ними. У Будена почерк более тонкий, передача форм более точная, а заливки красками, при всей их легкости, более спокойные. Чувствуется, что самый пульс работы у него несколько замедленный, хотя и получается иллюзия, что все схвачено с молниеносной быстротой. У Ионкинда, напротив, почерк довольно жирный, твердый, “нажатый”, но формы более расплывчаты, приблизительны, а вся работа как бы идет урывками, точно в какой-то тревоге (мастер в конце жизни страдал настоящей манией преследования, да и прежде что-то вечно подгоняло его), и никак нигде не найти следа какой-либо системы. Что приятнее? Что лучше? На чем следует учиться? Ответ на такие вопросы зависит от темперамента и вкуса, но особенно трудно решиться на какое-либо предпочтение в данном случае, как и во всех тех, когда приходится сравнивать явления одинаково пленительные и отмеченные одинаковой степенью мастерства.
Лично все же я предпочитаю Будена Ионкинду. Это, очевидно, потому, что во мне вообще очень сильн? уважение перед завершенностью, в чем, пожалуй, выдает себя моя французская кровь. Недаром же я люблю так Пуссена и архитектуру XVII века — уравновешенность, мудрую гармонию великого живописца и чудесный ритм произведений Мансара, Лемерсье и Лево. И по той же причине мне среди произведений Ионкинда особенно нравятся как раз вещи его первого периода, в которых меньше горячки и спешки. Так, на данной выставке меня особенно притягивает вид голландского города (№ 1) — чудесный внимательный этюд, при виде которого невольно вспоминается знаменитая улица в Дельфте Вермеера, бывшая в собрании Сикса. Как чудесно здесь разработаны планы, как переданы avec un rien1, различные материалы, стены домов, черепица крыш!.. Глядя на такое полное мастерство, пожалеешь даже, что Ионкинд впоследствии стал пренебрегать им... Восхитительны и два других ранних голландских пейзажа его: канал в городе (№ 12) и мельница (1867 — № 13).
Среди произведений Будена на выставке особенно чаруют рядом с его сухопутными пейзажами и с маринами (сколько мастерства в акварели “Набережная в Гавре” с ее лесом мачт и паутиной снастей) многочисленные его зарисовки фигурок в Довилле, которые, если и уступают тем, чем гордилось распроданное года два назад собрание Каген д'Анвер, все же полны жизни и удивительной типичности. Несколькими штрихами (напоминая в этом приеме Хокусаи и других японцев) Буден передает курьезную элегантность мод Второй империи и самую повадку этих франтих, принимавших плотный песок Довилля или Трувилля за паркет своих парижских гостиных и оберегавших нежность своей кожи от “уродливого” загара при помощи потешных цветных зонтичков.
Но вот при виде всех этих незатейливых, но сколь убедительных, сцен во мне просыпается моя неизменная “историческая зависть”. Вероятно, в те времена я бегал бы от скучной и пустой болтовни расфуфыренных красавиц; я бы даже возмущался ею и поносил весь тогдашний уклад. Я бы возмущался тем, что жизнь имела в себе тогда скованного, чересчур сдержанного, “предначертанного”. Однако на расстоянии эта жизнь кажется особенно приятной именно благодаря своей налаженности и благодаря царившему тогда регламенту. И еще больше мне завидным становится положение таких художников, как Ионкинд, как Буден, в окружении всей тогдашней культурной атмосферы. Как должно было быть приятно фрондировать эту “гнетущую налаженность” и быть бунтарем на фоне такой строгости и порядочности. Я уверен, что в дни, когда в официальном Салоне выставляли Кабанель и Бугеро, Жером и Дебюф, когда все то чванное и шлифованное искусство являлось “всемирно признанной французской школой”, таким истинно независимым натурам, как Ионкинд и Буден, дышалось легче, нежели им дышалось бы теперь, когда в принцип возведены анархия и разгильдяйство. К тому же кое-что от общей дисциплины (которая отлично укладывалась тогда рядом с характерным для XIX века либерализмом) проникало и в искусство этих новаторов, придавая ему ту (часто неосознанную) сдержанность, ту “tenue”2, без которой, увы, скучно жить на свете и без которой искусство легко вырождается в доступное всем любительство.
1932 г.
1 Мелочью, пустяком (французский).
2 Выправка (французский).
1-2
 Автопортрет (И.Н. Крамской, 1874 г.) |  Сбор манны (Дирик Боутс) |  Гентский алтарь (Губерт ван Эйк, около 1425 г.) |