| Париж. 1 — 2 февраля 1960 г. |
Сообщаю по Вашему желанию некие комментарии к моим иллюстрациям “Медного Всадника”. Но сначала должен признаться, что я никак не способен снабдить каждый свой рисунок каким-либо объяснением (почему одно так, а другое этак); вообще подобная рассудительность не входит в обыкновение моего художественного творчества, почти все всегда создается (вернее, создавалось) “по наитию”, и мне кажется, что чем внимательнее я относился к такой “подсказке”, тем выходило лучше.
Следуют ответы на прямо поставленные вопросы Очень возможно, что “Любители изящных изданий” мне предлагали сделать иллюстрации к “Медному Всаднику”. Я это обстоятельство не припомню, но, во всяком случае, я с радостью ухватился именно за эту (или сам ее выбрал), ибо с самых юных лет, когда только я впервые познакомился с творением Пушкина, именно эта поэма особенно меня пленила, трогала и волновала своей смесью реального с фантастическим. Совсем по той же причине меня тянуло к “Пиковой даме”, которую я иллюстрировал три раза; первый раз в 1899 г. для Кончаловского, будучи еще в Париже (тогда моя работа ограничилась всего двумя виньетками); второй, для издания дешевых народных книжек, предпринятого Экспедицией государственных бумаг, и, наконец, в виде отдельной книги, изданной Голике и Вильборгом в 1911 г.
Что же касается до “этапов” создания иллюстраций, то я сразу решил, что буду идти “строфа за строфой”. Это легло в основание всей затеи я очень всегда любил такое “построчное” иллюстрирование как в иностранных (немецких, французских и английских) изданиях, так и в русских. Двумя моими любимыми подобными сериями были с очень ранних лет рисунки Сапожникова, рассказывающие печальную повесть о Виоль-д'Амуре, и чудесные композиции Ф. П Толстого к “Душеньке” Богдановича (вот, сказать кстати, что следовало бы переиздать непременно в том же или лишь в очень мало уменьшенном размере). У папы был превосходный экземпляр этих восхитительных гравюр, но при разделе наследства не мне из братьев достался этот экземпляр, однако впоследствии мне удалось приобрести всю серию и среди разных художественных ценностей мне здесь особенно недостает именно “Душеньки” Толстого (имеющей, кстати сказать, мало общего с Богдановичем). Я был очень утешен, когда Философов и Дягилев, узнав о распре с “Любителями изящных изданий”, предложили мне поместить (в сущности ни к селу ни к городу) мои рисунки, оставшиеся полностью без употребления, в “Мире искусства”, но при этом не был соблюден полностью мой план. А именно я хотел, чтоб книжка была бы “карманная”, формата альманахов пушкинской эпохи, а пришлось подчинить рисунки формату нашего журнала. В этом кроется причина, почему я решил в другом нашем издательстве выпустить ту же серию композиций уже в гораздо большем формате. Захотелось развернуться, кое-что исправить, уточнить, иным композициям это послужило в пользу, другим — скорее во вред. В следующем же году после этого первого опыта (в “Мире искусства”) я сделал пять или шесть композиций “Медного Всадника” для помянутого только что народного издательства Экспедиции. Однако, эти композиции остались лежать под спудом, но свои оригиналы я чудом нашел много лет спустя в каком-то “перерожденном” учреждении, и они были мне любезно возвращены. Где теперь эти оригиналы, я не знаю — может быть, у вас в музее? Две композиции из них послужили мне как бы эскизами для созданных мной уже здесь, в Париже, картин. Одну Вы “различили” в фоне моего фотографического портрета (это та, что приобрел Лифарь), другую: “На берегу пустынных волн” Вы увидите на фотографии Эдвардса, которую я Вам посылаю.
Будет уместно здесь сказать, что своим культом С.-Петербурга как целого я в значительной степени обязан своему отцу. Из его уст я, будучи еще совсем маленьким, впервые услыхал имена великих типично петербургских зодчих: Растрелли, Чевакинского, Воронихина, Кваренги, Томона, Бренны, Старова, Захарова, Росси .
Лувр (картинное отделение) стал неузнаваем, и я в нем теряюсь (терялся, пока еще мог бывать в нем), как в лесу. Все же главное назначение музеев — хранение, а не какая-то эквилибристика. В старой развеске Лувра было много недочетов — одна бесконечная “кишка” главной галереи являлась сущим абсурдом (да простит мне Гюбер-Робер такую мою критику его затеи); однако “кишка” эта осталась, по-прежнему она страдает отвратительным освещением (мутные, грязные стекла плафонных просветов!), по-прежнему знаменитейшие картины в ней теряются, а в то же время все, что было в кабинетах и других залах (между прочим, все “маленькие голландцы”), растасовано самым дурацким образом, а старая французская школа просто-таки не существует как нечто целое… То ли дело наш Эрмитаж, наш Русский музей, наша Третьяковская галерея!!!
Р. S. A будете в Москве — расцелуйте от меня Грабаря, Митрохина и дорогого Петра Ивановича Нерадовского. Как я рад за него! Как мне хотелось бы быть вместе со всеми вами!
 Ораниенбаум. Кабинет "Обезьян" в павильоне Катальная гора. 1900 г. |  Зал родового замка Боротин. 1908 г. |  Петергофский дворец. 1901 г. |