Истинный романтик
Александр Иванов в известном отношении также принадлежит к романтизму.
Как личность необычайно серьезная, с истинно мистическим складом души, одаренная глубоким даром проникновения, - он заслуживает несравненно более, нежели крикливый Брюллов и поверхностный Бруни, быть зачисленным в почетный легион истинных романтиков.
Его художественное миросозерцание, бесспорно, в значительной степени сложилось под влиянием романтического искусства Овербека и мистической проповеди Гоголя.
Тем не менее и Иванова нельзя считать за настоящего представителя романтизма.
Отчасти он не дорос до него, отчасти же перерос. Во всем том, что сделано им, он остался в слишком большой зависимости от рассудочности и условности классицизма, во всем том, что он желал сделать и что он наполовину уже заготовил к совершению, он бесконечно далеко ушел от всего романтизма и единственный из русских художников приблизился к великим представителям русской мысли в литературе: к славянофилам, к Гоголю, отчасти даже к Достоевскому, оставаясь, впрочем, вполне независимым от литературы, вполне художником.
Раздвоенность художественной личности Иванова вполне объясняется его воспитанием.
Сын того сурового классика Андрея Иванова, отданного в Академию из воспитательного дома и превращенного там мало-помалу в самого образцового профессора, Александр Иванов всю свою молодость провел в удушливой атмосфере академической схоластики.
Мало того - самая эта классическая система в строгой, мещански-порядочной семье его получила особый казенно-незыблемый и чересчур узкий характер.
Серые сумерки дома и серые сумерки в школе - вот как складывалась жизнь Иванова до поездки за границу.
Обществу поощрения художников принадлежит честь спасения великого русского мастера. Только что утешенное эффектными успехами первых своих пенсионеров - братьев Брюлловых, Общество решилось послать на свой счет в Рим и Иванова, и в 1831 году Иванов покинул родную страну, куда ему было суждено вернуться лишь за месяц до своей кончины.
Настоящий Иванов проснулся и развился за границей, где он прожил более 25 лет.
Однако первое время и за границей Иванов не мог найти себя.
Напротив того, Рим чуть было не сбил его окончательно с толку, ибо именно в Риме доживал свой век дряхлый классицизм, таи же издавна селилась интернациональная колония художников, угодничавшая всему безвкусию и банальности бесконечно сменяющихся туристов. Брюллов, энергичный, своенравный и вполне культурный человек, умный, прекрасно образованный Бруни могли частью этим заразиться, но все же не потонуть в процветавшей в Риме пошлости и рутине.
Иванову же в сильной степени угрожало последнее, но его спасла собственная, если и не особенно бодрая и живая, то, во всяком случае, глубокая, сосредоточенная натура, тяготившаяся повторением задов классицизма, а также, в значительной степени, знакомство с таким искренним и серьезным художником, как Овербек.
Овербек указал Иванову на пути, выведшие его из тисков академической формулы, но Иванов, попав на эти пути, оставил своего ментора далеко за собой и приблизился к тем откровениям Тайны, до которых несколько ограниченному, запутавшемуся в католическом ханжестве Овербеку было как до неба.
К сожалению, Иванов нашел себя вполне лишь в самые последние годы, и истинный Иванов, грандиозный и прекрасный художник, известен нам лишь из его эскизов к Священному писанию, разработать которые в огромные картины он собирался по своем возвращении на родину.
В двадцать пять лет, проведенных им в Риме, он так и не успел отдаться всецело свободному творчеству, застряв на двух картинах, которые он считал своей обязанностью написать для петербургских ценителей.
Первая из них, задуманная еще совершенно в классическом характере, была: "Явление Христа Марии Магдалине после воскресения", 1835 года (ныне в Музее Александра III), вторая - злополучное огромное полотно: "Явление Христа народу", над которым Иванов промучился около двадцати лет, с самого же начала запутавшись в усилиях связать в ней разнообразные религиозные мысли с полной исторической точностью и с совершенным соблюдением классических традиций.
 Брак в Кане Галилейской (Паоло Веронезе) |  Святой Джером (Паоло Веронезе) |  Лес (Ян Брейгель-Старший) |