Искусство Сент-Обена
И вот вся эта неукротимая возбужденность Сент-Обена была чисто живописного свойства. Другие изображали современный быт из моральных целей или из чисто меркантильных соображений — ведь был такой же спрос и того времени «на свой портрет», как теперь у нас, огрубевших и опустившихся, удовлетворяющихся кодаками и цинками в иллюстрированных журналах.
Но Габриэль, любивший и умевший говорить в дружеской среде (увы, мы не знаем даже тем этих бесед!) брезговал вкладывать какое-либо «содержание» в свои графические работы, а рисовал, рисовал и рисовал только на радость своему глазу и своей руке.
Пожалуй, можно отметить, что мастер не подходил к более глубоким задачам своего времени и не трудился отвечать на его идеалистические запросы1. Творение Габриэля и в костюмно-бытовом отношении дает менее богатый материал, нежели произведения де Труа, Ланкре, Бодуэна или его родного брата Огюстена.
Но зато во всей истории живописи трудно найти художника, который так убедительно передавал бы самую жизненную суету, самое горение и сгорание человечества в его боязни покоя и который справился бы с этой задачей с такой вдохновенной находчивостью, так ярко, так тонко, так метко и так изящно. И при этом изящность Сент-Обена отнюдь не деланная, не «нарочная», не привитая воспитанием, а самая его природа, что-то вроде «дивного тембра голоса», нечто бархатистое, богатое, глубоко аристократическое, проявляющееся от легчайшего прикосновения его руки к бумаге.
Да и самые краски и колорит крошечных, зачастую неоконченных гуашевых заметок Габриэля являются чем-то таким, что не назвать другим словом, нежели французским «ragoutant». Как налеты перламутра заливаются у него нежнейшие оттенки белесоватых колеров, известная слащавость которых не только не отталкивает, но, напротив, обладает исключительной силой прельщения.
Рядом с Гварди, это величайший волшебник «заливки», а также метко припасенного оттеняющего удара или каких-то ароматических букетов красок. И какая при всем том энергия, нервность, какое презрение к «отделке» в общем понимании слова, какое сознание того, что всякий жизненно схваченный штрих бесконечно ценнее угодной тупым «знатокам» зализанности.
Даже в том, как Габриэль часто не заканчивает своих более сложных акварелей, чувствуется художник до мозга костей — то самое, что побуждает Родена отламывать руки и головы своим уже готовым статуям.
Лучше, чтобы на бумаге остались белые места, нежели чтобы жизнь, оживленная магией искусства, страдала от мертвечины рядом лежащих «ненужных мест»!
Рядом с Ватто, Шарденом, Буше и Фрагонаром, Сент-Обен может служить истинным представителем культуры XVIII в. Другие оставили более значительные по формальной классификации произведения или хотя бы завещали нам громадный «бытовой музей».
Сент-Обен сохранил как бы самые интонации своего времени, как бы самую серебристость того смеха, который продолжал еще звучать у самого подножия гильотины.
В то же время его творение бесконечно чище творения его собратьев. Замечательно, что эротизм, этот основной яд искусства того времени, появляется у Габриэля лишь изредка — подобно тому, как он появлялся у Рембрандта; вообще же его искусство скорее расположено вне границ царства Амура и Венеры. Да, впрочем, не только эротические ноты не доминируют у Габриэля, но и вообще не скажешь, что, в сущности, является порабощающим его элементом — настолько он разнообразен и «любопытен до всего».
1 Исключение составляют упомянутые «аллегории», однако и в этих крошечных картинках живописный шарм так велик, что до разгадки аллегорических энигм и не успеваешь добраться.
 Коронование Богородицы (Карло Карлони) |  Петербург. Нева. Вид на Биржу от Троицкого моста (М.Н. Воробьев) |  Волшебник. 1957 г. |