Мифологические сюжеты Пуссена
Творение Пуссена можно разбить на несколько категорий, и наибольший почет в академиях доставили ему исторические и религиозные сюжеты, в которых «люди тонкого вкуса» любовались богатством экспрессии и тем, что сейчас определяют словами «режиссёрская находчивость»1. Целую библиотеку можно было бы собрать из всяких discours и умозрительных сочинений, в основание которых легли разборы «Пуссенова остроумия»2. На самом же деле, как мы сейчас это понимаем, настоящий Пуссен проявляется в картинах природы, в пейзажах и в близких к ним по духу мифологических сюжетах.
И это не случайно. Воскресшие под кистью мастера легендарные местности и древние мифы воспроизводят его понимание соразмерности всего, его веру в возможность гармонического сосуществования самых разнородных начал в мироздании.
Но только боги Пуссеновой Эллады как бы крещеные боги. Этот характерный нормандец даже во имя своего культа древних не мог отказаться от основ родного верования3. К тому же такой фанатик античности мог и христианство рассматривать как порождение благословенной античной культуры. Самая чувственность мифологических картин Пуссена совершенно нового оттенка — немыслимого в древности и характерно французского-«романтического». В картинах Пуссена, воспевающих радости плотской жизни, нигде не чувствуется преобладание зверя над человеком, тела над духом.
Но и не безжизненностью отличаются его картины от произведений древних или от его вдохновителя Тициана, а лишь миррой, которую блюдут у него все действующие лица. Боги и люди Пуссена, и даже его «полулюди» — фавны, сатиры, паниски, — точно прошли какую-то «школу изящной жизни», научились красиво жить. Отдаваясь пьянству и сладострастию, они не теряют в своих душах нерушимый мир и лад.
1Бернини воскликнул при разглядывании «Пуссенов», принадлежащих Шанте-лу: «Veramente quel nomo e stato un grand' istoriatore e grande favoleggiatore!». Эти слова выдвигают изумительный «дар рассказчика», который действительно жил в Пуссене и который нередко даже мешал проявлению его «дара живописца». Характерны и следующие слова Пуссена в письме к своему другу Стеле, касающиеся картины «Сбор манны» (ныне в Лувре): «Мне удалось найти известное распределение для картины г. Шантелу и известные естественные позы, которые показывают в иудейском народе бедственное его положение и томящий голод, а также радость и счастье, в котором он находится, и изумление, его наполняющее, уважение и почтение, которые он испытывает к своему законодателю; женщины перемешаны с детьми и мужчинами всех возрастов и разнообразных темпераментов. Все это вещи, которые доставят удовольствие всякому, кто сумеет их вычитать». Иллюстрацией к подобным исканиям П. может в Эрмитаже служить его прекрасная картина «Моисей источает воду». Часто Пуссен в угоду выразительности менял даже приемы техники. Так, в письме к тому же Стеле он говорил, что он исполнил картину «Армида похищает Ринальдо» в особой манере, «имея в виду, что тема по существу мягкая, в контраст картине для г. де ла Врильер («Камилл и школьный учитель»), которая исполнена в более строгой манере, что и разумно, так как сюжет здесь героический». Позже все законы экспрессивности были кодифицированы, и в таком виде «система Пуссена» была доведена до абсурда. Большие курьёзы встречаются, например, в докладах Тестелена (1675 г.) «Conferences sur l'expression generale et particuliere». Интересный графический материал по тому же вопросу представляет собой сборник гравюр Леклерка с рисунков Лебрена «Caracteres des Passionsgraves sur les dessins de l'lllustre M. Le Brun» (Луврская халкография).
2 Часть «дискурсов» Академии живописи, темами для которых послужили картины Пуссена, была опубликована Н. Jouin: «Conferences de I'Academie Royale de peinture et de sculpture», Paris, 1883. Фелибиен посвящает 14 страниц своему толкованию картины «Елеазар и Ревекка» (тема использована и для дискурса Шампеня) и 21 страницу — толкованию «Манны». О «Слепых в Иерихоне» толкует (в 1667 г.) Себ. Бурдон, восхищающийся, между прочим, тем, что каждая фигура на этой картине Пуссена напоминает какую-либо из знаменитых античных статуй. Лебрен в своем докладе о «Манне» настаивает на том, что Пуссен выказал себя истинным поэтом, так как, представив в фигурах разнообразные контрасты, он поступил согласно тем законам, которые поэзия предписывает театру. Кроме того, на разборе картин Пуссена построены доклады Филиппа де Шампень (на темы: «Вакханалия», «Ревека» и «Чума филистимлян»; последняя тема была снова использована Ж. Б. де Шампэнь), Нокре («Восхищение св. Павла» — картина, послужившая темой еще для одного доклада Лебрена), Н. Луара («Потоп») и т. д.
3 Был ли Пуссен религиозен в том смысле, как это понимается обыкновенно, в этом можно сомневаться. Однако не надо забывать, что известная крепость и искренность религиозных убеждений были присущи в ту эпоху расцвета французской культуры даже приверженцам античной философии, даже тем самым мыслителям, которые уже вступили на путь, приведший впоследствии к Вольтеру. В одном письме к Шантелу (1650 г.) Пуссен издевается над чудом, совершенным с крестом, принесенным флорентийскими паломниками, однако насмешка над суеверием еще не значит, чтобы мастер был лишен уважения к религии вообще. Ничего не доказывает также и пассаж в другом письме о предпочтении П., в качестве темы, «Семи таинствам» — «Семи историй, в которых была бы изображена странная игра фортуны». Эта «бутада» могла вырваться у художника из досады на то, что приятель его понуждал снова взяться за темы, уже использованные им (для Поццо). С другой стороны, стоицизм Пуссена отлично вязался с мыслями христианской церкви о бренности всего земного. Во всяком случае, Пуссен не был материалистом. Что он отдавал себе отчет в мистическом начале художественного творчества, доказывает его обыкновенное ожидание «избранного момента» — «moment d'election» (мы бы сказали «вдохновения») для занятия искусством. В одном из писем к де Нуайе он толкует об «углубленном вглядывании» в предметы, ведущем к истинному познанию их. Вполне понятно, что воспитанник гуманизма Пуссен не мог не подчинять все в жизни и творчестве началу «разума», однако на самом деле в нем жил большой поэт-провидец, и лучшее, что им создано, не поддается разумному анализу. Наконец, кроме ряда свидетельств в письмах и картинах Пуссена о строгом и вдумчивом его отношении к предметам религиозным, мы имеем и свидетельства его шурина Жана Дюге о том, что «священники, собравшиеся к его одру, тронутые его благочестивым чувством, оплакивали вместе с другими кончину столь славного гения». Особенно глубоким религиозным чувством исполнено большинство из сцен обеих серий «Таинств». Надо еще заметить, что типичный француз Пуссен был, судя по Фелибиену, «чрезвычайно осторожен и сдержан во всех своих поступках и речах, что он открывался лишь самым близким друзьям», и что, в сущности, из оставшихся о нем слов мы не можем судить о настоящей его душевной жизни.
 Страшный суд (Васнецов В.М., 1885—1896 гг.) |  Из альбома „Версаль".У Монплезира: Аквилон. 1922 г. |  Победа мудрости над пороками (Мантенья) |