Карикатурный портрет
Рядом с Кипренским следует назвать поляка Орловского (1777-1832), переселившегося, после целого ряда похождений, как-то: дуэли, бегства с труппой фокусников, службы рядовым солдатом и проч., в начале XIX века в Петербург и нашедшего себе здесь многочисленных покровителей и поклонников.
Ученик одного из лучших французских рисовальщиков XVIII века - жившего в Варшаве Норблена де ла Гурдена, Орловский, однако, решительно порвал со связями изящного искусства фрагонаровского порядка.
Он бросился на карикатуры, чудаческие выдумки, неутомимое зарисовывание всего, что только ни попадалось самого уродливого ему на глаза. Le beau - c'est le laid, кажется, было поставлено им в девиз задолго до того, как эти слова были взяты на знамя "Jeune France".
Однако нельзя судить об Орловском по его картинам. Огромное большинство их - вялые этюды с натуры, исполненные с рабской подражательностью Поттеру и Вауверману, в угоду меценатам, желавшим иметь образчики живописи нашего "русского Ваувермана".
Настоящий Орловский проявился только рисунках и набросках, акварелях, гуашах и пастелях.
Положим, в них он очень неровен.
И между ними попадаются вялые, шаблонные пейзажи, грубые и тривиальные пощады и прочее.
Но если отбросить все это наносное, то найдется на невероятную массу его вещей и немало таких, в которых Орловский предстал со всеми своими увлечениями и симпатиями, во всей своей авантюристской хлесткости, не то шарлатаном, не то шутом и все же всегда истинным поэтом и художником.
Здесь встретятся и карикатуры на чопорность павловских порядков, и трунение над увядшим величием века Екатерины, масса (задолго до Декана) всяких восточных типов и просто всякие штуки, исполненные самыми необычайными способами; здесь же попадутся и героические портреты деятелей александровской эпопеи, сцены из шекспировских трагедий, эффектные пейзажи, бешеные схватки и баталии.
По технике многие из этих вещей выдерживают сравнение с рисунками старых мастеров.
Быть может, и Орловскому помешало развернуться во всем блеске непонимание окружающего его общества, охотно прощавшего ему всякое занятное "баловство" на бумаге, но никогда бы не допустившего, что это баловство имеет серьезное, художественное значение - гораздо большее, во всяком случае, нежели всякие академические упражнения в благородном стиле или добросовестные и робкие плагиаты с голландских "кабинетных" картин.
Рядом с Кипренским называют обыкновенно еще Тропинина - действительно лучшего после Кипренского портретиста начала XIX века; однако прозвище "русского Грёза", полученное Тропининым, достаточно ясно указывает, как мало общего между этими мастерами.
Тропинин (1776-1857), крепостной графа Моркова, был освобожден лишь в зрелых годах, за границей он не был, всю жизнь провел в нужде, почти в уединении, чуждаясь своей малокультурной среды и не принятый в лучшем обществе.
Ученик самого неровного из русских художников - Щукина, он заимствовал у него "приятность" колорита и мягкость письма, заставляющие в Тропинине видеть наследника школы XVIII века; но Щукин не мог дать ему ни выдержки, ни твердых знаний.
С Грёзом Тропинин имеет общее как в выборе юных сентиментально-хорошеньких головок, так и в сочной, спокойной гамме красок.
К несчастью, впоследствии Тропинин переменил эту манеру на жесткое и гладкое выписывание, пришедшееся, впрочем, более по вкусу его главным покровителям - московскому купечеству.
Впрочем, в бытовом, костюмном отношении как раз портреты 30-х и 40-х годов имеют большое значение, а по меткости характеристик многие из них первоклассного достоинства.
В своих портретах жанрового характера Тропинин имеет нечто общее с Венециановым.
Его "цветочницы", "кружевницы" и прочие иллюстрации жизни "московских гризеток" полны мещанской наивности, но в то же время они не лишены характерности и трогательности, как единственные, правда, очень слабые, побеги у нас той своеобразной отрасли романтики, которая дала во Франции Беранже и Мюрже.
 Аричча близ Рима (М.И. Лебедев, 1836) |  Грачи прилетели (А.К. Саврасов) |  Иней (И.Э. Грабарь) |