Живопись Грёза
Сам Грёз при этом — одна из первых и одна из самых прискорбных жертв литературы. Мы знаем массу художников, которые, пожалуй, только тем интересны, что они рассказывают.
За примерами недалеко ходить: большинство наших «передвижников» таковы. Грёз, напротив, по натуре — живописец Божьей милостью, одно из самых прекрасных колористических дарований, один из прирожденных «гениев техники». И вот когда констатируешь эти его достоинства, нельзя не оплакивать, что он свое искусство почти полностью отдал на дряблую и глуповатую «литературу», на иллюстрации элементарных прописей, на приторную и лживую чувствительность.
Редкой из картин Грёза мы способны любоваться без чувства внутренней досады, а иногда оно даже переходит в отвращение. И это отвращение является инстинктивным протестом нашего вкуса против того «вандализма», который был совершен Грёзом по отношению к собственному таланту, им если не загубленному, то, во всяком случае, попранному.
Шарден скромен, Шарден молчит. Отсюда та прелесть «почти религиозной тишины», которой полны его произведения. И у Шардена встречаются «анекдоты», но, в сущности, мастер им не придает никакого значения. Это скорее встречи очаровавших его форм, встречи, подмеченные им в своем обиходе.
Красота и глубокое значение Шардена в том, что он наводит лучи своего угадания красоты на ту самую «серую обыденность», которая для всякого иного кажется простой мещанской тиной. И вот неожиданно под этими лучами художника оказывается, что и самого скромного «мещанина» окружает целый мир красоты, дивная ткань живописной поэзии, чарующая музыка красок.
Из простой комнаты с тремя стульями, из своего скромного «завтрака» Шарден создает «спектакли» более драгоценные, нежели самые пышные придворные оперы. Совсем иное у Грёза. Грёз несмолкаемо что-то твердит, чему-то учит, и в результате получается не пленение тех наших свойств, для удовлетворения которых и существует живопись, а их возмущение. И смотреть не хочется — до такой степени надоедает автор-комментатор. Пусть погибнет сам спектакль, раз он отравлен совершенно лишними пояснениями.
А главное — какая, в сущности, пустота и нищенство под этими литературными припевами, и какая ложь под этой «позой на добродетель»1. Что может быть более тоскливого огромного большинства знаменитых грёзовских «Tetes d'expression» — гордости всех коллекционеров, умеющих хвастаться именами, но не желающих выработать личное отношение к собранным предметам!
Что означают эти улыбающиеся, ужасающиеся, умиляющиеся личики, как не самое откровенное актерство — кокетничание чувствами горя, любви. Вышел лицедей на подмостки и «давай корчить физиономии», а публика радуется тому, как это он ловко делает. Но и большая глубина порочности под всей этой игрой в чистоту.
Обстановкой и костюмами персона жей Грёз близок к Шардену, но самая его труппа взята напрокат из «Рагс aux cerfs» или из тех гаремов, которые окружали Сантера и Буше. Грёз и умиляется-то чистотой девушки, чтобы еще острее гутировать ее падение. В Грёзе гораздо больше Ретифа де ла Бретон или даже маркиза де Сад, нежели аббата Прево и Руссо2.
1 Все, что мы знаем о личности Грёза, рисует его нам скорее в непривлекательном свете. Мариетт сообщает, что в нем продолжала жить «грубость сапожника», проявившаяся даже во время его писания портрета дофина. При всем своем культе скромности, он был самодоволен, вернее, самовлюблен до глупости, и эту свою слабость он обнаруживал откровеннейшим образом при всяком удобном и неудобном случае. Критики он не выносил совершенно и неизменно превозносил собственные свои произведения. Тем не менее уважение, которое внушало подлинное горение Грёза к искусству, и его необычайное трудолюбие извиняли его смешные стороны и, в общем, до самой революционной бури он пользовался огромной популярностью; да и в революционную эпоху ему удалось избежать тех преследований, которым подверглись Фрагонар и Юбер Робер, несмотря на то, что ведь и Грёз был «любимцем аристократов». Любопытно, что в самый разгар террора он не переставал вызывающе разгуливать в своем парадном пунцовом кафтане, со шпагой на боку.
2 Ценную характеристику Грёза в качестве живописца женщины или, вернее, девушки мы находим у Гонкуров, к которым при обсуждении искусства XVIII в. невольно постоянно обращаешься. «Особенно искусен Грёз в изображении той женской красоты, которая только еще намечается, но еще не установилась в чертах девушки. Он обладает божественными тонкими и нежными средствами для передачи волос, едва придерживаемых лентой, взбитых и слегка пудренных, или для передачи золотистого излучения, получающегося вверху лба, для сплетения голубых жилок, разветвляющихся на висках. Он придает глазу девушки глубину и полускрытую пламенность, он умеет передать влажность ее взгляда, заставить дрожать волнение или страсть в слезе, задержавшейся у ресниц... Он все оживляет духом юности: встрепенулись ноздри, легкое дуновение приоткрыло рот, полные губы тянутся и приближаются с едва уловимым движением вдыхания»... Однако вглядываясь пристальнее, узнаешь под чарующими девушками Грёза тех порочных особ, которые ему служили моделями, — и в первую голову его собственную жену, отравившую ему жизнь и внесшую в его дом нравы подозрительного притона. «Группировка, аксессуары, осанки, костюмы — все в Грёзе способствует чувственному возбуждению. — Позы полны какой-то распущенности и податливости... В этом утонченность Грёза, что он вводит в соблазн простоту и неприхотливость девушки... И краска, посвященная юности, чистоте женщины, сияющая скромность ее одежды, все белое — становится в сценах живописца дразнящим стимулом, тонким приглашением к разврату, западней и возбудителем»... «Что хочет сказать о женщине живописец Сломанного кувшина, Мертвой птички или Разбитого зеркала? Это невинность Парижа XVIII в., это невинность, легкая на сдачу и очень близкая к падению»... То, что мы знаем о романах самого Грёза, вполне вяжется с отношением к женщине, проскальзывающим в его картинах.
 Вакханалия (Тициан) |  Праздник Венеры (Тициан) |  Благословение Иоакива (Мурильо) |