Гениальная простота
В целом ряде картин последнего периода своей деятельности Корреджо отдается разработке стилистических проблем, не отрываясь при этом от пытливого изучения природы. Если луврская "Антиопа" производит впечатление картины XVIII века, то это более всего благодаря тому расчету, с которым размещены пятна света и темноты. То, что мы встречали уже у Рафаэля и у Соларио, что встретим еще у Тициана и Лотто, здесь найдено как-то свободнее и увереннее, нежели у них. В частности, относительно пейзажа этой картины можно сказать, что это и лес со всей его густотой и ароматичностью, что это и орнамент, восхитительно добавляющий композицию кверху и в сторону правого утла. Как бы в духе болонских академиков (которые и подражали больше всего Корреджо) затеяно "Моление о чаше" (собрание герцога Веллингтона), и в этой почти чересчур свободно трактованной картине есть что-то глубоко фальшивое именно благодаря тому, что превосходные технические знания перешли в игру, в виртуозничание. И, однако, наравне с тончайшим чувством природы приходится отметить здесь и совершенно изумительное понимание ритма, прямо гениальное мастерство, с которым разделены и связаны обе половины композиции: одна посвященная предсмертной молитве Богочеловека, другая - спящей в ночной тиши земле.
В картине "Мучение св. Плакида и св. Флавии" (Пармский музей) не только фигуры кажутся одержимыми какой-то "барочно-патетической пляской", но полон тревожности и пейзаж, насыщен болезненной романтикой и весь грозовой тон этой картины. Пармский "День" можно бы принять за картину какого-нибудь современника Куапеля не только благодаря "утрированной непринужденности" и сплетенному из фигур узору, но и благодаря "духу рококо", который выразился в том, как распределены пятна света, и особенно в той роли, которую играет! В общем эффекте так непринужденно наискось сдвинуто пятно пейзажа, виднеющегося из-за шатра, в котором приютилось Святое Семейство. Еще больше "стиля рококо" в картине, известной под названием "La Scodella" (около 1530 г.; Пармский музей). Все здесь вьется и крутится; самая природа, те немногие куски ее, что видны из-за фигур и обвивающих их драпировок, не производят убедительного впечатления, а скорее напоминают нам кулисы какого-либо придворного спектакля, устроенного Буше.
В последних картинах Корреджо вступает на несколько иной путь. "Дойдя до Буше", он поворачивает назад и "возвращается к Пуссену" и даже к Джулио Романо; в то же время он предвещает Коро и Беклина. Выше мы отметили прекрасную простоту некоторых пейзажных мотивов Джулио в его мантуанских мифологических фресках. Однако однородные по простоте, характерности и внушительности мотивы (послужившие затем образованию всего торжественного стиля "исторического пейзажа") были, совершенно независимо от Джулио, найдены Корреджо, причем последнему удалось, кроме того, исполнить их подлинным веянием жизни. Что за красота группа залитых светом деревьев позади фигур гуаши "Порок" (Лувр, отделение рисунков), и каким непревзойденным образцом всех исторических пейзажей являются темные, разноцветные массы листвы, служащие фоном для берлинской "Леды"! Из всех картин итальянского Возрождения последняя, пожалуй, самая музыкальная. Кажется, что слышишь чарующие аккорды, которые извлекает из лиры Купидон, присевший в тени центрального "букета". Но не скажешь, чего в этих аккордах больше: игривого ли веселья, или торжественной печали. Эта музыка необычайной сложности, той стихийной сложности, которая уже переходит в кажущуюся простоту, в кажущееся спокойствие, не переставая хранить в себе всю красоту примиренных противоречий.
Мы ничего не знаем достоверного о личности Корреджо и не можем даже верить рассказам Вазари об его робости и бережливости, ибо историк собирал сведения о великом художнике много лет после его смерти, и часть этих сведений оказывается теперь ложной, однако такие картины, как "Даная", "Леда" и "Ио", говорят за то, что Корреджо был художником не только совершенно необычайного душевного склада и чисто живописной одаренности, но и великого ума. Только гениальная мудрость могла так отвлечь его в сторону от общих идей и идеалов своего времени, только она могла помочь выявить какие-то "откровения новой мифологии". Позже его художественные мысли и находки были испошлены, отданы на служение изысканной, раздушенной "придворной" живописи (Буше, Куапель, Фрагонар). Но в картинах самого Корреджо, породивших этот род живописи, сказывается нечто иное. Он изощренный и болезненный художник, но его чувство природы было все же достаточно глубоким, чтобы навести его на создание жизненных и убедительных символов, в которых поются гимны во славу стихийного слития человеческой чувственности с мировой жизнью. Что Корреджо не верил ни в Христа, ни в "катехизис" древнего язычества, в этом трудно сомневаться. Но что в нем жила какая-то собственная "религия" - об этом с полной убедительностью говорит его зрелое творение. Другой вопрос, разумеется, имеет ли право эта религия на общее признание, таит ли она в себе вечные жизненные силы. Уже сейчас не она ли именно, не ее ли слишком индивидуалистская узость позволяет считать искусство Корреджо за "устарелое", вернее - за "состарившееся"?
Битва (Паоло Учелло) | Мадонна на фоне пейзажа (Джорджоне, 1505 г.) | Потоп (Паоло Учелло, фреска) |