Франсуа Октавьен, Бонавентур Дебар, де Труа
Первый удостоился однажды сотрудничать с Ватто, и нужно думать, что автор «Цитеры» должен был находить прелесть в причудливых картинах этого фантазера, для которого весь мир, вся природа и все памятники представлялись одержимыми каким-то неистовым плясом. Ватто, вероятно, любовался в Лажу тем же, чем он любовался в итальянских лицедеях и их французских подражателях: безумно даровитым кривлянием, изумительной способностью метко схватывать любое явление и его преподнести в очаровательно искаженном виде.
Что же касается росписи обеих «Singeries» Кристофом Хюэ в Шантильи, то она настолько блестяща и остроумна, что даже такой подлинный знаток, как Эдмон де Гонкур, был введен в соблазн ею и неосторожно поручился, будто эти каприччио, написанные спустя четырнадцать лет после смерти Ватто, принадлежат кисти последнего1.
Из остальных «ваттистов» упомянем здесь еще Дебара2 и Октавиена3, из которых каждый представлен в Лувре интересной, но не особенно блестящей картиной. Картина Дебара более художественна, более живописна, и нужно думать, что если бы не ранняя смерть, то из мастера выработался бы конкурент Патэра. Картина Октавиена, содержащая ряд фигур, заимствованных у Ватто, заслуживает внимания и сама по себе, как бытовая иллюстрация (изображает она знаменитую в то время ярмарку в Безоне) и как показатель того, насколько в 1720-х гг. весь этот род tableaux de caractere был признан официальным миром.
Ведь самый сюжет был задан академическим ареопагом, а не придуман художником. Наконец, среди лондонских подражателей Ватто особенного интереса заслуживает Филипп Мерсье, картина которого «L'Escamoteur» в Лувре лишь за последнее время лишилась этикетки Ватто и возвращена настоящему автору. Позже Мерсье подражал Хогарту.
Некоторые черты сходства с Ватто и еще более с Ланкре допускают обсуждение на этом месте творчества еще одного большого мастера. Однако все же полное зачисление Жана Франсуа де Труа в группу «ваттистов» было бы натяжкой и даже несправедливостью по отношению к этому чрезвычайно самостоятельному художнику, быть может, наиболее характерному для психологии своего времени.
Есть что-то демократическое и в Ватто, и в Патэре, и даже в Ланкре. При всем аристократизме их искусства, чувствуется, что сами они не принадлежат к тому обществу, которое они изображают и для которого они работали. Напротив, если бы у регента был не только любительский талант, но настоящий мощный дар к живописи и досуг отдаваться ей, то из-под кисти его получились бы картины, носящие ныне имя де Труа-сына, бывшего, вместе с Шарлем Куапелем, одним из самых блестящих членов парижского общества.
Эта-то черта как будто даже повредила художнику — помешала ему иметь тот чисто художественный успех, на который он имел полное право рассчитывать и который был нужен ему для его пышного образа жизни. Люди не любят, чтобы их изображали совсем такими, какие они есть. Между тем, у де Труа мы видим, что он, не задаваясь какими-либо назидательными тенденциями и, несомненно, помимо собственного сознания, изобразил нам точный портрет того общества, в котором он вращался. Ватто и Ланкре наблюдали нравы высшего света издалека, и оттуда многое, что было в нем грубого, грубого в своей роскоши, в своем циничном желании вкушать и наслаждаться, казалось смягченным и даже поэтичным.
Де Труа был компаньоном тех самых пирушек, участником тех самых краткосрочных романов, которые он изображал, и какая-то печать реальной прозы тяжелит его блестящую и прямо бесподобную в чисто техническом отношении живопись. И странное дело, де Труа вовсе не копиист видимости, вроде, например, Шардена. Наоборот, это необычайно свободный и уверенный мастер, пользовавшийся исключительно своей памятью и презрительно относящийся к непосредственному пользованию натурой. Но память де Труа была так заполнена цепкими жизненными переживаниями, так «обработана» ими, так ярко схватывала она то, что видел глаз, что, пожалуй, во всем XVIII в. не найти художника, более точно и верно передававшего самый тон жизни своего времени.
1 Такая же ошибка могла бы вполне произойти с упомянутой росписью нашего Монплезира, принадлежащей кисти старшего Pillement, если бы она не была варварски искажена реставрацией в конце 1880-х гг. О личности художника ничего не известно кроме того, что в 1720 г. «иноземец-француз Пильман» договорился писать в Монплезире потолки. Ему помогал русский живописец Любецкий.
2 Bonaventure Debar родился в Париже в 1700 г. Принят в Академию 24 ноября 1725 г. за картину « Fetes champetres», которая находится в Лувре. Умер мастер 29 сентября 1729 г.
3 Francois Octavien родился в Риме от родителей-французов. Признан Парижской Академией «назначенным» (30 ноября 1724 г.), причем ему задан сюжет «La foire de Bezons», за который он и удостоен звания «академика» 24 ноября 1725 г. (картина в Лувре). Умер художник в Париже в 1736 г. Кроме луврской картины, известны еще два произведения художника в музее Нанси. К прямым ученикам Ватто, может быть, еще следует причислить врача-любителя Philippe de la Нуге, писавшего в часы досуга пейзажи и фигуры в духе Ватто гуашью (умер 42-х лет в 1719 г.).
 Чудо о трех конюших, ставших разбойниками (Миниатюра из рукописи 1456 г.) |  Бичевание спасителя (Якопо Беллини, рисунок) |  Протоатический лутрофор из Аттики |