1-2-3-4-5
Глава 28. Возникновение «Мира искусства».
Досадно было покидать Сен-Пьер как раз тогда, когда листья буков стали восхитительно желтеть и краснеть, погода продолжала быть теплой и даже жаркой (во время моего пребывания в Руане я внутри собора буквально обливался потом), а колючие кустарники по дорогам густо покрылись черными, похожими на малину ягодами (ежевикой?), до которых я был большой охотник (особенно до пирогов с начинкой этих “мюр”, божественно приготовляемых Атей). Но вот стали приходить телеграммы и письма то от княгини, то от Дягилева, требовавшие моего возвращения в Париж. Вскоре прибыли и Тенишевы. Князю надлежало приступить к более последовательному и непосредственному наблюдению за устройством Русского отдела на Всемирной выставке, а обе княгини решили зорко следить за тем, как бы Вячеслав Николаевич, вкусу которого они не доверяли, не натворил чего-либо непоправимого. Костя Сомов, уехавший на лето в Россию, не счел по возвращении удобным возобновлять наем своей мастерской во дворе нашего дома (В мастерской на рю Деламбр Сомов создал за год ряд своих наиболее известных и удачных произведений. Назову лишь те, которые мне особенно нравились и за созреванием которых я следил день за днем. На первом месте стоит поэтичный портрет Елизаветы Михайловны Мартыновой, которую Костя одел в старомодное голубое платье (это — “Дама в голубом” Третьяковской галереи); в самом же начале Сомов создал здесь свой курьезный “Пруд” (двое молодых супругов, обнявшись, отдыхают на траве, собрание А. А. Попова), а несколько позже — “Усадьбу”, являющуюся каким-то синтезом старой помещичьей жизни — той самой, о которой так любил рассказывать старик Сомов. К этому же периоду принадлежит и чудесная “Радуга” (Гельсингфорский музей). Наконец, в этой же мастерской он сочинил и забавную афишу для нашей первой выставки.) и поселился в небольшой, довольно комфортабельной комнате на соседней рю Леопольд Робер, нам же эта его “измена” пришлась кстати, ибо при осложнении (в связи с рождением второй дочери) хозяйственных забот, моей жене становилось обременительным иметь ежедневным гостем хотя бы и очень близкого, но все же постороннего человека. Более значительным усовершенствованием нашего житья-бытья для меня лично было то, что мы принаняли еще одну квартиру в две комнаты с кухней по нашей же лестнице, но двумя этажами выше. Обе эти “мои” комнаты выходили на север и могли мне служить для живописи. В “гостиной” я устроил мастерскую, и она скоро приняла, благодаря мольбертам и стойкам с папками, соответствующий “технический” аспект, вторая же комната предназначалась под мои литературные занятия. Я и до того писал немало — “для собственного удовольствия”, теперь же, ввиду создания нашего журнала, я почувствовал себя обязанным более последовательно прибегать к перу. О таком моем “долге” постоянно напоминали в письмах и друзья, особенно Сережа.
Еще весной я резюмировал в письмах к княгине Четвертинской мнение о задачах и о характере нашего журнала: “Авось,— писал я 1/13 апреля 1898 г.,— нам удастся соединенными хоть силами насадить кое-какие более путные взгляды. Действовать нужно смело и решительно, но без малейшего компромисса. Не гнушаться старины (хотя бы “вчерашней”) и быть беспощадным ко всякой сорной траве (хотя бы модной и уже приобретшей почет и могущей доставить чрезвычайно шумный внешний успех). В художественной промышленности избегать вычурное, дикое, болезненное и нарочитое, но проводить в жизнь, подобно Моррису1, принципы спокойной целесообразности — иначе говоря, “вечной” красоты. Отчего бы не назвать наш журнал “Возрождение” и в программе не объявить гонение и смерть декадентству, как таковому? Положим, все, что хорошо, как раз и считается у нас декадентским, но я, разумеется, не про это ребяческое невежество говорю, а про декадентство истинное, которое грозит гибелью всей культуре, всему, что есть хорошего. Я органически ненавижу эту модную болезнь, да и моду вообще! Мне кажется, что мы призваны к чему-то более важному и серьезному, и нужно отдать справедливость Сереже, что своей выставкой он попал в настоящий тон. Никогда не уступать, но и не бросаться опрометью вперед. А главное, дай бог ему устоять перед напором Мамонтова, который, хоть и грандиозен и почтенен, но и весьма безвкусен и опасен. Ох, Сереженьке будет много дела!”
Среди лета, особенно в дождливые дни, когда не было возможности выйти на воздух и работать с натуры, я стал пробовать свои силы в писании критических статей. Пять лет назад я, правда, уже смастерил (да еще по-немецки) вполне удовлетворительную для того времени статью о русской живописи для Мутера, правда, у меня накопилось немало всяких “проб пера”, коими я пытался “восполнить художественное образование моих княгинь”, правда, я как-то отважился написать большой (но отвергнутый) фельетон для “Нового времени” на тему об импрессионизме, однако из всего этого ничего теперь не могло быть использовано и не составляло того опыта, который приучил бы меня систематически излагать свои мысли и впечатления. Особенно меня мучили всякие сомнения психологического порядка.
Вот что я писал в одном из своих писем другу Валечке Нувелю из Сен-Пьера (5 июня 1898 г.): “Года три назад я бредил о художественном журнале..., но с тех пор я охладел к самой мысли об издании журнала. По самой своей натуре — журнал есть “опошление”. В то же время я не должен забывать, что есть люди, молодые художники, которым журнал может принести существенную пользу. Поэтому принципиально я за журнал. Но от этого до теплого к нему отношения далеко. Будь я в Петербурге, с вами, разумеется, мой “лед” под ударами дебатов (каков образ!) раскололся бы. Но здесь, вдали от всех, лед толстеет и крепнет”.
1 Уильям Моррис (1834 — 1896) — английский художник, писатель и общественный деятель, занимавшийся архитектурой, живописью и декоративно-прикладным искусством.
1-2-3-4-5
 Плафон в San Giovanni Evangelista (Корреджо) |  Святой Михаил Архангел (Рафаэль, около 1501 г.) |  Роспись свода в монастыре Saan Paolo |