1-2
Глава 14. Тенишевы в Париже.
Очень скоро после нашего поселения я принялся за исполнение своих “служебных обязанностей” — в качестве... ну, скажем, “составителя и хранителя собрания княгини М. К. Тенишевой”. На первых порах эти обязанности ограничивались весьма малым. Самое собрание оставалось в Петербурге, а здесь, в Париже (и вообще за границей), я должен был лишь пополнять его по раз установленному сообща с княгиней плану. Впрочем, Мария Клавдиевна, не доверяя моей неопытности, пожелала, чтобы, оказавшись в Париже, я сразу вошел в сношения с ее обычным поставщиком художественных редкостей господином Пикаром, брат которого обладал довольно известной антикварной лавкой на улице Лафитт, но который сам промышлял, как говорится ныне, en chambre1. В те времена таких “тайных комнатных” (не записанных в торговые книги) антикваров было не так много, как теперь, и я не сразу понял, что это своего рода профессия. В своей простоте я вообразил, что этот рекомендованный мне господин просто “хороший знакомый” княгини и что он из одной любезности старается выискивать ей интересные вещи. Однако, познакомившись с этими купленными через него вещицами, выставленными, в витрине в гостиной тенишевского особняка, я, при всей своей неопытности, увидал, что многие среди них представляли собой весьма сомнительную ценность, и это заставило меня увидеть в Пикаре не того абсолютного знатока-эксперта, каким его считали обе княгини, а ловкача, эксплуатирующего их доверчивость.
Ни обеих княгинь, ни князя в момент нашего приезда в Париж еще не было, а “штат” в особняке на rue Bassano (№ 52) был представлен всего только четой консьержей да английским кучером с двумя конюхами, томившимися в безделии. Дом заполнился и оживился лишь в декабре, после того как хозяева наконец пожаловали “для сезона”. Тут мы с женой и стали весьма часто пользоваться гостеприимством Тенишевых. Оно было совершенно российского характера, иначе говоря, весьма широкое. Не менее трех раз в неделю надо было являться то на завтрак, то на обед, и если Анне Карловне под разными предлогами иногда и удавалось отказаться, то мне это было труднее и a 1а longue2 такое “исполнение служебных обязанностей” становилось подчас и тягостным. Забегая вперед, скажу, что именно в этих слишком частых встречах лежит одна из причин постепенного нашего охлаждения друг к другу. Изредка, впрочем, угощения обедами (или завтраками) происходили не на дому у Тенишевых, а в одном из знаменитых тогдашних ресторанов,— либо у “Voisin” на улице Сен-Оноре, насупротив церкви Assomption3, либо в старинной, но только что заново отделанной “Maison Doree”4 на углу улицы Лафитт и бульваров. (Новая отделка этого дома коснулась не только внутреннего помещения, но и фасадов. Тогда на втором этаже (аu dessus de 1'entresol) между окнами появились мозаичные панно, изображавшие ресторанные сценки по картонам Форена. Эти украшения продержались не более десяти лет. Весь же дом с его архитектурными украшениями, типичными для эпохи Людовика Филиппа, стоит и поныне, однако в нижнем этаже помещается уже не ресторан, а почтовое отделение. Укажу еще на то, что и дом рядом с этим на улице Лафитт сохранил свою характерную (и очень милую) архитектуру романтической эпохи.) Особенно ценил князь Тенишев первый из этих ресторанов.
Два слова теперь о князе; с ним я уже был знаком в Петербурге, но до нашей встречи в Париже я едва обменялся с ним несколькими фразами, что, кстати сказать, показывает, до чего он был далек от всего того, что интересовало его жену... Ничего “княжеского” ни в наружности, ни в манерах, ни во вкусах у Вячеслава Николаевича не было. Широкое “квадратное” лицо с негустой белокурой бородой было самое простецкое, “мужицкое” (“il а l’аіr d'un moujik russe”5, находили французы), да и широкоплечая, приземистая фигура скорее подходила для какого-либо торговца из Апраксина рынка, нежели для особы, украшенной титулом. Впрочем, будучи вполне достоверным князем, он все же не принадлежал к высшему обществу и тем менее к придворному кругу. Это был характерно русский self-made-man6, собственным умом и смекалкой составивший себе огромное состояние и продолжавший его с успехом увеличивать посредством всяких деловых операций и индустриальных предприятий.7 Между прочим, он один из первых поверил в будущность автомобиля и даже в расчете на эту будущность затратил немалые суммы на создание в Петербурге первого завода по постройке “самодвижущихся” машин (пока, впрочем, Тенишевы держали превосходных лошадей, а тенишевские “выезды” принадлежали к самым элегантным). В Париже в этом году князь “отдыхал”, состоя членом парижского высокополетного и модного клуба “des Epatants”8, где он и проводил почти все вечера за карточной игрой. К своей жене, к ее знакомым он относился благодушно (вообще в нем была эта черта, столь типичная для русского человека, благодушия, не то искреннего, не то напускного), но и не без легкой иронии, как подобает человеку, занятому серьезным делом, относиться к людям, занятым таким вздором, как искусство. Ко мне он был очень ласков, что выражалось, между прочим, в усиленном потчевании меня шампанским. Раз пять в течение обеда или завтрака он делал знак лакею, чтобы тот подливал мне шипучего нектара, а когда я протестовал, то князь неизменно произносил одну и ту же фразу: “Пейте вино! Вино хорошее!” И действительно: оно было чудесное, как, впрочем, и все, что подавалось за княжеским столом.
Что мне не удалось в какой-либо степени “просветить” Вячеслава Николаевича,— не мудрено. Он, пятидесятилетний человек, должен был смотреть на меня, ничем еще не прославившегося, как на мальчишку (хотя у “мальчишки” была густая черная борода), а на мое появление в его доме, как на одну из прихотей своей супруги, над взбалмошностью которой он любил подтрунивать. Но не успел “просветить” князя и сам Леон Бонна9, особняк которого стоял тут же за углом на улице Бассано (ныне в нем помещается фотография) и который писал в то время поколенный портрет князя. О Бонна Тенишев, однако, отзывался с почтением,— несомненно, ему импонировал тот факт, что Бонна “собственным трудом”, как и он, Тенишев, добился славы и фортуны. Фотографичный же характер портретов Бонна не мог шокировать Тенишева,— напротив, он отвечал его “идеалу”, если только можно говорить об идеале по поводу всего мировосприятия такого абсолютного и убежденного “реалиста”, каким был Тенишев. Вот кому не было никакого дела до чего-либо мистического, таинственного, невыразимого. То, что не поддается простейшему “научному” объяснению, что не отвечает практической полезности, отбрасывалось Тенишевым, как нечто лишнее и даже вредное. Можно себе поэтому представить, какая духовная пропасть разделяла его от жены, которая, хоть и бестолково, однако всегда “духовно чего-то алкала” и “к чему-то высокому тянулась”. Не мудрено также, что между супругами происходили частые столкновения, и они стали учащаться по мере того, что Тенишев, женившийся по безумной страсти, стал к Марии Клавдиевне охладевать, что опять-таки совершенно понятно уже потому, что всем домогательствам влюбленного человека она противопоставляла не только холодность, но и едва скрываемое отвращение. Об этом непреодолимом отвращении она не стеснялась говорить с нами и даже напирала на это, быть может, не без тайной мысли, что тем самым она доставляет утешение своей подруге Киту Четвертинской.
1 Тайно, келейно (французский).
2 Под конец (французский).
3 Успенье богоматери (французский).
4 “Золотой дом” (французский).
5 Он похож на русского мужика (французский).
6 Человек, сам всего добившийся (английский).
7 Вячеслав Николаевич Тенишев (1843 — 1903) наряду с коммерческой деятельностью занимался и наукой, был известен как ученый-этнограф. В 1895 г. Тенишев основал реальное училище в Петербурге, которое получило его имя.
8 Шикарных, ошеломляющих (французский).
9 Бонна Леон (1833 — 1922) — знаменитый французский художник, приверженец академического направления, мастер официальных парадных портретов.
1-2
 Призвание апостола Петра (Фредерико Бароччио) |  Автопортрет в выыпуклом зеркале (Франческо Маццола Пармеджанино) |  Мадонна с младенцем и святыми (Когнелиано да Сима) |