1-2-3-4
Я не могу расстаться с моим рассказом о “Пиковой даме”, не сказав еще несколько слов о ней как о спектакле. В смысле зрелища постановка отличалась обычными для императорской сцены достоинствами и недостатками. Тщательность, художественное мастерство и роскошь как-то сплетались с удивительным безвкусием, а то и с бросавшимися в глаза абсурдами (Как на пример укажу на то, что в прекрасной декорации Иванова “Спальни графини”, в виде гобеленов стены были украшены хорошо всем известными композициями современных французских художников Бугро, Кабанеля и других.). Однако все же недостатков в данной постановке было гораздо меньше, нежели в какой-либо другой, и в целом можно было эту постановку считать за самую удачную и выдержанную за время дирекции И. А. Всеволожского. Он лично как-то особенно ее облюбовал и внимательно следил за исполнением всех предначертаний. Благодаря Ивану Александровичу костюмы и военные формы в Летнем саду носили тот характер подлинности, который и навел дядю Мишу Кавоса на сравнение с Ходовецким, благодаря директору костюмы на балу отличались особой точностью и богатством и т. д. Задумана была декорация “Спальни графини” с таким настроением и исполнена была художником Ивановым с таким мастерством, что, когда мне досталась честь создать (в 1920 г.) новую постановку “Пиковой дамы” (вместо окончательно обветшалой первоначальной), то я решил сохранить планировку и общий характер ивановской декорации, придав только еще больше торжественности всюду и выдержав более строго архитектурный стиль в духе Растрелли.
Очень удачно было в 1890 г. распределение ролей. Я задался целью держаться в общих чертах основного плана первоначальной постановки (как-никак, удовлетворившей Чайковского) и удалял лишь все то, что противоречило ее же стилю. Так, распланировав более затейливо и в характере боскетных затей декорацию Летнего сада, я придал редкой листве деревьев более определенный весенний характер (действие происходит еще в апреле), комнате Лизы я придал более “девичий характер”; мой большой бальный зал напоминал грандиозные чертоги Потемкинского дворца1; в казарме я подчеркнул унылость казенщины, а сцену на Зимней Канавке (это, пожалуй, зря) я перенес в белую ночь, так как свет луны в Петербурге в мае почти незаметен. Наконец, последней картине (“Игорный дом”), наименее удачной в первоначальной постановке, я сообщил известную торжественность, требующуюся близостью развязки. Правда, массивная, несколько уже тогда старообразная Медея Фигнер не подходила в смысле внешности для роли несчастной, хрупкой аристократичной барышни, какой я себе представляю Лизу; правда, ее манера петь была чересчур итальянской, но это забывалось, как только начинали действовать чары ее сильного, свежего голоса. О дуэте под аккомпанемент флейты и фортепиано, петым ею вместе с Долиной (обладавшей божественным контральто), я сохранил по сей день самую отчетливую и восторженную память. Но неоспоримым героем всего спектакля был Фигнер, бывший и до того любимцем публики, но стяжавший созданием роли Германа безусловное и восторженное признание. Даже его несколько сдавленный тембр оказался здесь уместным, ибо он углублял впечатление чего-то фатального, обреченного. Вообще в облике Фигнера было нечто мрачное, и в нем не было ничего от приторности традиционного тенора, однако в “Пиковой даме” эта мрачность была еще подчеркнута формой черного гусара и гримом. Для данной роли Николай Николаевич решил сбрить бородку, оставив усы, лишиться же последнего украшения своего лица он не пожелал, и тогда Германа превратили из инженера (каким он является у Пушкина) в кавалериста, коим ношение усов было в XVIII в. предписано. Из разных же гусарских полков выбор остановился на Нежинских гусарах, мундир которых был черного цвета. Провел свою роль Фигнер с такой убедительностью, с такой страстью, которая доказывала, что он совершенно с нею сроднился; в течение нескольких часов он отождествлялся с представляемым им лицом. Такого Германа, каким был Фигнер, я больше не видал и не слыхал, да и едва ли можно себе представить, что какому-либо театру могло бы выдаться счастье найти столь подходящего к роли артиста.
Вполне в соответствии с таким идеальным Германом была и исполнительница роли старухи-графини Славина, тогда еще совсем молодая и красивая женщина, не пожалевшая себя, однако, чтобы изобразить “старую каргу”, ветхую развалину, подобие жуткой ведьмы. Благодаря сочетанию этих двух артистов в сцене “Спальни графини” получилось нечто такое, от чего шел мороз по коже. Особенно убедительно передавала Славина момент засыпания бывшей Venus Moscovite. Она вспоминает о версальских приемах, о “самой” маркизе Помпадур и напевает арию из “Ричарда Львиное Сердце”, которую она когда-то певала перед королем. Только человек с глубоким артистическим чутьем мог найти тот способ петь говорком с каким-то потуханием, который нашла Славина. Чувствовалось, что старуха подошла к самому порогу смерти, к краю могилы и, стоя у него, оглядывается на целый ушедший в какую-то тусклую даль, а когда-то полный блеска мир. (Чуть было досадно, что тут получился анахронизм. Опера Гретри “Richard Coeur de Lion” (Ричард Львиное Сердце — французский) была сочинена в такие годы, когда и маркиза, и ее царственный любовник давно покоились в гробу. Но такая историческая справка охотно забывалась, когда Славина в полудремоте пела: “J’ai peur de lui parler la nuit, j‘ecoute trop tout ce qu‘il dit” (Я боюсь говорить с ним ночью, меня слишком волнует каждое его слово — французский).)
Еще один артист способствовал прелести первого создания (creation) “Пиковой дамы” — то был старик Мельников, давно спавший с голоса, но по-прежнему всей своей манерой петь свидетельствовавший о традициях лучшего тона. Образ Томского, созданный им, получился также совершенно убедительным. В этой первоначальной версии Томский не был товарищем по полку Германа, а типичным русским барином — любителем вращаться в молодой компании. Он и одет был соответственно с его положением и с годами — в штатское платье, солидно, просто, и все же являл образ несомненного вельможи. Этот образ я и вернул своему Томскому в 1920 г., а певец Андреев, поняв задачу, отлично справился с ней... И еще раз не могу не пожалеть о том, что театральное искусство так недолговечно и по самой своей природе эфемерно. Мне хотелось создать образцовую постановку моей любимой оперы, и мне кажется, что это мне в значительной степени удалось; была она одобрена и публикой. Однако уже десять лет спустя постановка “Пиковой дамы” была вновь поручена какому-то “гениальному” новатору из молодых мейерхольдовского толка (Постановка В. Э. Мейерхольда спектакля “Пиковая дама” (1935) в Ленинградском малом оперном театре, сценарий которого принадлежал В. Э. Мейерхольду и В. Стеничу, а декорации — художнику Л. Т. Чупятову (1890 — 1942).), и этот художник устроил нечто столь ерундовое, такую карикатуру на модернистический лад, что ее пришлось вскоре заменить чем-то более благоразумным и осмысленным. Может быть и вернулись к моей постановке?2
1 Парадные залы Таврического дворца, построенного для Г. А. Потемкина И. Е. Старовым (1745 — 1808) в 1783 — 1789 гг.
2 “Пиковая дама” в декорациях Бенуа была возобновлена в Ленинградском театре оперы и балета в 1939 г.
Следующая глава
1-2-3-4
 Деталь декора фасада Palazzo di Giustizia в Риме |  Крещение Господне (Мазолино) |  Апполон и Бахус (Гиацинто Коррадо) |