1-2-3-4
Глава 12. Русская опера. «Князь Игорь». «Пиковая дама».
Я рассказал о том впечатлении, которое на меня произвела музыка “Спящей красавицы” и как с того момента я стал ярым поклонником Чайковского. Постепенно (и очень скоро) это поклонение распространилось и на всю русскую музыку. Своей же вершины оно достигло в течение ноября и декабря того же 1890 г., на премьерах бородинского “Князя Игоря” и “Пиковой дамы” Чайковского. Точной даты первой я не запомнил (Премьера оперы “Князь Игорь” в Мариинском театре состоялась 23 октября (4 ноября) 1890 г.), я только уверен, что счастье услышать “Игоря” предшествовало счастью, которое мне выдалось 7 декабря 1890 г., когда я познакомился с новой оперой Чайковского “Пиковая дама”.
Не раз уже в течение этих записок я касался того равнодушия, которое я обнаруживал в отношении ко всему национально русскому. В качестве продукта типичной петербургской культуры я грешил если не презрением, то известным пренебрежением и к древней русской живописи, и к характерной русской архитектуре (Тут, во всяком случае, не может быть речи о каком-либо влиянии моего отца, который был большим знатоком и поклонником древнерусского зодчества. Построенная им в шереметьевском поместье, селе Высоком, церковь принадлежит к наиболее удачным попыткам возродить ту формальную систему, что царила в России при первых Романовых. Еще интереснее был им задуман строгий и величественный проект “Храма 1 марта”, к сожалению, не приведенный в исполнение.) и к древнерусской литературе. Что касается последней, то едва ли в этом не была виновата гимназия и то, что нас, совершенно незрелых мальчиков, заставляли любоваться древними былинами, “Словом о полку Игореве”, строгим языком летописей, бойкостью и остроумием переписки Грозного с князем Курбским и вообще всем тем, что предшествует эпохе Петра I. Это неуклюжее и просто бездарное навязывание в гимназии только усугубляло мое пренебрежение. И вот благодаря опере Бородина пренебрежение сменилось пытливым интересом, за которым последовало лучшее понимание и, наконец, восхищение.
В “Князе Игоре”, созданном “любителем” (но каким подлинно гениальным любителем!), законченном и “исправленном” специалистами, имеется несколько несоответствий. Это произведение русской музыки неоднородно во всех своих частях, и не всюду в нем выражается подлинно русский дух. Бородин, как один из начинателей, естественно не всюду выдерживает тот стиль, что был ему подсказан, навеян древней поэзией, моментами он уступает формальной системе, созданной мастерами западного оперного искусства. (Подобных промахов меньше у Римского-Корсакова и вовсе нет у Мусоргского. Но в данный период я был плохо знаком с творением Римского и совсем не знал Мусоргского. Впрочем, как-то раз в Мариинском театре дали “Бориса”, но в такой жалкой постановке и с такими заурядными певцами, что на меня этот спектакль не произвел никакого впечатления. Немного позже какая-то любительская труппа поставила в Панаевском театре “Хованщину”. Хотя и это был спектакль скорее жалкий, я все же вынес из него потрясающее впечатление.) Зато какое глубокое волнение испытываешь, слушая в прологе музыку, иллюстрирующую сбор в поход княжеских дружин, охваченных сверхъестественным ужасом перед небесным знамением солнечного затмения. До чего трогательна скорбная песня Ярославны в тереме и ее же плач на стенах Путивля. Как заразительно передана тревога в ее сцене с боярами и как ярко очерчена личность злодея Галицкого, каким русским простором веет от хора a capella крестьян в последнем действии. А что сказать про обе половецкие картины: про песенку, с которой начинается первая и которую так божественно пела Долина, про танец половецких девушек и про заразительное беснование большого общего пляса перед шатром Кончака.
После премьеры я уже не пропускал ни одного спектакля “Игоря”, оставляя без внимания убожество, а местами и безвкусие тогдашней, докоровинской постановки1. Благодаря одним звукам “гениального провидца-дилетанта” я переносился за семь веков назад в удельную Русь и начинал ощущать какую-то близость по существу всей этой далекой древности, все тесное родство ее с Россией наших дней. Для меня, завзятого западника, эта русская старина становилась близкой, родной; она манила меня всей своей свежестью, чем-то первобытным и здоровым — тем самым, что трогало меня в русской природе, в русской речи и в самом существе русской мысли (Несомненно, что моим сближением с русской древностью я обязан одновременно и прекрасным лекциям. С. И. Сергеевича, о которых я говорю выше, в которых он так выпукло и картинно обрисовал весь замкнутый своеобразный мир Древней Руси.).
В то же время я через свое увлечение “Князем Игорем” почувствовал связь той древней домонгольской России к издавна милой моему сердцу Европе. Сколько нам вдалбливали в голову, что удельная Русь не имела ничего общего со строем феодального средневековья Запада. Я принимал это на веру, и для меня русские князья с их дружинами были чем-то совершенно противоположным “моим” баронам, “моим” рыцарям. Древние русские люди представлялись мне какими-то дикарями или они казались мне темными, жалкими рабами кочевников, а вовсе не гордыми и благородными властителями. И как раз в опере Бородина противопоставлен с удивительной убедительностью мир европейский, христианский и мир азиатский. И как ни красочно и поэтично выражен этот последний, все же чувствуется, насколько ближе к сердцу самого композитора (несмотря на его монгольское происхождение (А. П. Бородин был внебрачным сыном грузинского князя Л. С. Гедианова, записанным при рождении сыном камердинера князя Порфирия Бородина.)) этот мир ““христианской восточной Европы”, нежели мир степных язычников. Я вполне сочувствовал князю Игорю, нарушающему клятву, данную хану, и предпочитающему уйти от всех сладострастных соблазнов, от сказочных красавиц-невольниц, от всей пряной роскоши ханского двора, чтобы вернуться к родным теремам, к чуть печальной, но сколь милой скромнице-княгине. Я здесь упоминаю лишь вскользь о своих тогдашних чувствах, навеянных слушанием “Князя Игоря”. Слова вообще слишком все определяют и отдают рассудочностью, на самом же деле то, что я тогда испытывал, было чем-то свободным, непосредственным и необычайно сильным. Я впитывал в себя стихию этой новой для меня музыки, не отдавая себе тут же отчета в том, что она для меня значит и какую со временем я извлеку из нее для себя пользу. О, какое это было счастливое время! Как вообще счастлив человек, когда, обладая всеми силами молодости, он приобщается к чему-то, в чем он узнает нечто чудесно близкое своей душе, нечто издавна вожделенное и что должно его вывести на большой простор, беспредельно расширить его горизонт.
1 Спектакль шел в декорациях И. П. Андреева, М. И. Бочарова, А. С. Янова.
1-2-3-4
 Вид Дворцовой набережной от Петропавловской крепости (Алексеев Ф.Я., 1794 г.) |  Диана и Актаион (Франческо Альбани) |  Выезд Аполлона - Аврора (Гвидо Рени) |