1-2
Думается, что сам художник едва ли остался доволен таким усердием своих поклонников. Считается вообще, что гордыне Рериха нет пределов, что главной движущей силой, заставляющей его неразрывно сочетать личное творчество (и весь сопряженный с этим труд) с каким-то мировым мессианством (требующим еще больших, несравненно больших усилий), — что этим мотором является тщеславие. Такое мнение сильно распространено, и оно даже вредит серьезности успеха Рериха. Столько же, сколько художник выигрывает в смысле своей “мировой знаменитости”, столько же он, благодаря репутации ненасытного честолюбца, теряет в смысле интенсивности впечатления, производимого его творчеством. Да и вообще “хорошая политика” или элементарный такт требуют не заходить за известные пределы, и Рерих слишком умен, чтоб не чувствовать этих пределов. Почему же он не обуздает тех, кто о хорошей политике и об элементарном такте никакого представления не имеют?..
Скажу откровенно, мне лично все это мессианство Рериха не по душе, и главным образом потому, что оно, с моей точки зрения, даже мешает Рериху-художнику исполнять свою настоящую, свою художественную миссию. Лозунги, написанные на знамени этого мессианства, самые почтенные, и я особенно сочувствую тем, которые сводятся к словам “мир и благоволение”. Но почему-то мне не верится, чтобы можно было чего-либо достичь в проведении такой “программы” посредством всего того, что возникло благодаря общественной деятельности Рериха. Я вообще не верю ни в какие конференции, пакты, лиги, речи, юбилеи и апофеозы. Быть может, это во мне какой-то дефект, может быть, меня вообще природа обидела, не наделив в достаточной степени чувством общественности. Но, вероятно, тут и нечто другое, и чисто художественное. Во мне слишком громко говорит вера в спасительное дело искусства как такового — вера в то, что искусство совершает само по себе свою миссию, — и это тем сильнее, чем менее о нем заботятся, чем меньше в его иррациональную и стихийную природу вносят стараний и расчета суетного порядка.
В книге о Рерихе очень много говорится именно о том благотворном действии, которое искусство оказывает на мировую душу, на умиротворение человечества, на всякое осеменение и процветание Добра. Против приписывания таких свойств искусству я не спорю, но я ощущаю внутренний протест, когда оба апостола Рериха начинают видеть в совокупности его общественной деятельности и художественного творчества какое-то могучее целительное средство против современных грехов и ужасов. Очень замечательное, очень талантливое, подчас очень красивое творит Рерих, иные из его картин овеяны подлинным чувством поэзии, они приближают к нашему сознанию вещи, далеко от нас отстоящие и в пространстве, и во времени, и в мысли, но при всем том им присущ один недостаток, и этот их грех я не могу иначе охарактеризовать, нежели словом “импровизация”. В большинстве случаев это поверхностные схемы, это удачные выдумки, это “подобия откровений и видения”, но это не “органические образования, живущие собственной жизнью”, это не вечные и не великие создания человеческого духа. На произведения Рериха приятно смотреть, ими любуешься, во многих из них вложено чудесное чувство природы (особенно хороши его ранние русские пейзажи, в которых столько трогательной меланхолии и столько искренности), но ни одна картина Рериха не является “существом самодовлеющим” — той целостностью, которой являются иные фрески Рафаэля, иные картины Рембрандта или Сандро.
И мне сдается, что “мессианство” Рериха явилось, пожалуй, помехой заложенному в нем творческому началу. Живет ли в нем еще и ныне опаснейший дух гордыни или нет, мне трудно судить. Может быть, в “умудренном жизнью старце” он и не живет, но когда складывалась творческая личность Рериха, этот дух в него вселился, и он же в дальнейшем сплелся с его более чистыми и простыми побуждениями. Это он его натолкнул на мировую проповедь, это благодаря ему получилось то метание, которое не дает сосредоточиться и которое так вредно для художественного созревания. О, если бы вместо всех этих циклов, вместо этих тысяч картин Рериха, мы бы имели “нормальное” количество их, но при этом каждая такая картина была бы чем-то исчерпывающим, если бы в нее можно было “войти” и в ней “пожить”, — как иначе сложилась бы и самая миссия Рериха! Может быть, она была бы более ограничена в географическом, в планетарном отношении, может быть, она была бы менее поразительна в своей “универсальности”, но она была бы более подлинной, и тогда уже не пришлось бы апологетам подносить ее в качестве какого-то чуда-юда, о котором и говорить-то приходится на языке священных книг. Она говорила бы сама за себя. И то облагораживающее значение искусства, то самое, о чем Рерих так усиленно печется и к чему он постоянно взывает, было бы более действительным и более действенным.
Я знаю, человека не переделаешь, человек остается таким, каким его выпустила из своих рук мать-природа. Она же поставила его на какое-то дело, вдохнула в него ту степень энергии, которая нужна для того, чтобы человек развивался в известном направлении и исполнял свою жизненную задачу. Ни Гварди, ни Домье не могли бы ни при каких обстоятельствах сделаться Леонардо или Микеланджело, ни обратно, — эти колоссы не могли бы (даже если бы они того захотели) превратиться в тех “маленьких гениев”, какими были два первых художника. Мне поэтому и в голову не приходит в чем-либо обвинять Рериха и еще менее как-то учить его. Многое в его искусстве мне дорого, и я это принимаю таким, какое оно есть, — без всякого желания это, “с благодарностью принимаемое”, исправить и улучшить. Но мое чувство меры вещей все же возмущается, когда я читаю такие слова, какие сказаны в статьях Голлербаха и Всев. Иванова; мне становится неловко за Рериха, и у меня является непреодолимое желание “поставить вещи на место”. И пусть Домье останется Домье, Гварди — Гварди и т. д., всем им, большим и малым, но подлинным, почет, уважение и восторг, всем им уготовлены места на Парнасе под лаврами Аполлона. Но пусть все же существуют разные способы выражения восторга, когда мы говорим о них или же когда мы пробуем передать то высшее счастье, которое нас охватывает при виде “Диспутов” Рафаэля, “Блудного сына” Рембрандта или “Коронования богородицы” Беато Анджелико..
1939 г.
1-2
 Орфей в аду (Фр. Перье) |  Азбука Бенуа: М |  Танец (А. Ватто) |