1-2
Ленинградские особняки.
Вопрос об особняках вместе с вопросом о музеях-дворцах в наших окрестностях составляет один огромного значения вопрос, от правильного решения которого зависит то, сохранятся ли или нет для будущего памятники, в достаточной степени характеризующие жизнь и искусство так называемого петербургского периода. Этому вопросу была посвящена вся моя деятельность, начиная еще со времени изданий “Художественных сокровищ России” и “Мира искусства”, а потому я имею некоторое право считать это дело моим. Впрочем, мое ли оно или кого другого, это не так важно, а гораздо важнее указать, ввиду назревшей угрозы обречения этих памятников на гибель, чем именно мы в них обладаем и чего бы лишилась русская культура, если бы их ликвидировали вовсе или предали содержащиеся в них художественные сокровища полному и к тому же поспешному распылению.
Можно подойти к вопросу с трех сторон: с той, которая имеет до некоторой степени политический оттенок, с художественной и с исторической. Первая лежит вне моей компетенции, однако в качестве ценной справки я могу привести то, что в мою недавнюю бытность за границей, в беседах с людьми самого разнородного характера и положения я каждый раз замечал, а именно, что наибольшее впечатление производили те мои рассказы, в которых я сообщал о сохранности всех драгоценностей, доставшихся революции в наследство от старого строя. Эти мои сообщения опровергали тенденциозные слухи, которые и по сей день распространяют враги Советской власти, утверждающие, что после Октябрьской революции все было расхищено и уничтожено. Симпатии к СССР в самых широких западноевропейских кругах завоевали именно подобные, подтвержденные действительностью опровержения. В этом смысле поклепы врагов оказывались даже полезными, ибо тем ярче выступала затем истина, тем более внушительным представлялся самый план, легший в основу всей охранной деятельности нашего правительства в отношении к памятникам искусства и старины. Не только ничего не оказалось разрушенным, но все прекрасное и ценное в историческом и в художественном смысле оказалось стоящим под особо бдительным попечением власти, сознающей всю важность для дальнейшей культурной работы сохранения тех образцов, на которых можно изучать с пользой для себя быт и искусство прошлого. Наш пример подействовал в 1918 — 1919 годах и на Германию, пожелавшую подобно нам сохранить после изгнания монархов те дворцовые ансамбли, которые останутся ценнейшими свидетельствами кончившегося периода истории. И наоборот, сколько справедливых нареканий заслужила великая французская революция, которой малая зрелость музейной культуры того времени помешала сохранить для будущего остатки жизни ancien regime'a1. О ней нам теперь приходится судить не по достоверным, подлинным целостностям, а по реконструкциям, полным произвола, случайных сопоставлений и более или менее остроумных фантазий.
Стоит ли после сказанного защищать историческое значение особняков? История человечества никогда не испытывала такого крутого поворота, как тот, который мы испытали в октябре 1917 года. Этот поворот равен стихийному катаклизму, и не мудрено, что он стоил стольких жизней, стольких богатств. Тем более удивительным является то, что в этом катаклизме уцелели не только отдельные предметы, но целые их ансамбли, продолжающие давать полное представление о минувшей жизни. От древнего мира мы имеем какие-то могилы и какие-то обломки, и лишь комплекс помпейских раскопок дает нам реальное представление о чем-то целом, которое, однако, отражает далеко не наиболее совершенные из форм тогдашней жизни, а лишь существование приморского “дачного” городка, подражавшего истинно столичному великолепию. Но и за это надо быть благодарным “действовавшему вне человеческих интересов” Везувию, сослужившему истории человечества такую великую службу. У нас же безвольному безрассудному капризу стихии противопоставлены познание и большое волевое напряжение. В известный момент все могло бы быть сметено в пароксизме народного гнева и первых триумфов тех классовых элементов, которые до той поры не ведали власти. И однако это не случилось, и не случилось, благодаря тому, что всюду нашлись самоотверженные фанатики, ставшие на стражу тех интересов, которые затем становились общими, по мере того, как ураган стихал и жизнь укладывалась в свои новые берега. Так неужели же теперь, когда период бури и натиска должен уступить мирному строительству, мы сами проявим такую слабость, что откажемся от убереженных сокровищ и предадим их на разорение и гибель? Неужели теперь, когда мы можем с полным спокойствием и ясностью осознать то великое, что нам тогда удалось совершить под действием какого-то чисто безотчетного чувства, мы, признанные люди науки и искусства, мы, обязанные стоять на страже памятников прошлого, отречемся от этого чувства и с недальновидной и мелочной расчетливостью совершим вандализм, которого не совершила разъяренная революционная стихия? Это ли вязалось бы со всем тем, чем вправе гордиться Октябрь? Это ли не означало бы чудовищного шага назад и такое потворство темному началу, такое преступление перед историей, которое справедливо было бы затем заклеймено как самое прискорбное свидетельство растерянности и недомыслия. Нет, здесь во имя истории надо проявить величайшую энергию отстаивания убереженного, и нет таких жертв, которых не следовало бы принести для дальнейшего сохранения того, что прошло нетронутым через моменты, справедливо считавшиеся самыми опасными.
Я не буду останавливаться на Шереметевском дворце, ибо его чисто бытовое значение никем не оспаривается, и во всех случаях, когда речь заходила о ликвидации особняков, это не касалось Шереметевского Фонтанного дома.
Едва ли имеет смысл настаивать и на художественно-культурном значении Строгановского дворца, которое настолько очевидно, что им бывает пленен и самый непосвященный посетитель, — настолько вся атмосфера в нем насыщена изяществом и красотой. И это вполне понятно, ибо характерная фигура вдохновителя этого памятника, графа Александра Сергеевича, принадлежит к самым интересным и приятным явлениям XVIII века, ярко выделяющимся на общем фоне придворной жизни. Среди своих “собратьев по меценатству” Александр Сергеевич обладал определенным вкусом, подлинной, очень оригинальной культурностью, сказавшейся и в том, что до старости лет он поощрял все новое и молодое в русском художестве, не переставая при этом зорко следить за тем, что делалось на Западе, и находясь в непосредственном контакте с лучшими писателями, художниками и философами. Особенно замечательно то, что все, впитываемое им от современников, он умел сочетать в себе с истинным, далеким от педантизма, пиететом к прошлому. Строгановская картинная галерея не есть мертвый придаток к Строгановскому особняку, но его органическая часть, его душа. Весь особняк следует рассматривать как великолепную рамку к этой исключительной по подбору коллекции. Вот почему при всем значении для центральных музеев отдельных картин этого основного собрания Эрмитаж никогда не поднимал вопроса о включении их в свой состав. Возможность любоваться этими шедеврами в таком сопоставлении, в таком окружении и в таком “преподнесении” — слишком замечательное преимущество, перед которым должны склоняться научные соображения сериальных подборов.
1 Старого режима (французский).
1-2
 Вирсавия (Альбрехт Альтдорфер, 1526 г.) |  Юпитер и Каллисто (Фр. Буше) |  Иллюстрация к трагедии (Ганс Вейдитц) |