1-2-3-4-5-6
Все это чрезвычайно интересно и наталкивает, как всякая интимная сторона творчества, на ряд мыслей и догадок. Иначе следует отнестись к граверному творению Дега. Оно очень ограничено (всего три десятка сюжетов), но каждый офорт представлен в нескольких еtats1, и вот, изучая последовательно все эти “состояния”, видишь иной раз лучше, чем в живописи, не одни только технические приемы (по технике это высшие достижения граверного искусства), но и то, как считал нужным усовершенствовать и завершить свою работу художник. Особенное историческое значение имеют его портреты Мане. Это такое счастье, что можно видеть на них великого живописца как живого. Но в чисто психологическом смысле еще интереснее “созревание” — портреты г-жи Фэвр (сестры художника Маргерит), появляющейся на первых оттисках почти бесплотной “тенью”, в которой, однако, с особой остротой играет тонкая усмешка и с особой интенсивностью выражен несколько рассеянный взор, а в дальнейших оттисках этот образ все более материализируется, неуловимо душевное заслоняется плотью и кровью, прозой жизни, той самой прозой, из которой Дега создал своего рода культ и через которую все же у него всегда просвечивает что-то загадочное и почти (ох, истрепанное слово, но как быть без него?) мистическое...
И это же самое странно мистическое сквозит в его автопортретах, а в виде исключения и в откровенно поэтичном, так удивительно напоминающем английских прерафаэлитов портрете той же его сестры Маргерит (1860 г.). Менее всего этого загадочного начала в тех портретах самого Дега, “перед которыми невольно вспоминаешь об Энгре и, пожалуй, даже об этюдах Энгра к историческим его картинам. В этих произведениях юности Дега, при большом их мастерстве, есть все же что-то академически классное, мертвенное. Но зато сколько других автопортретов, в которых уже ничего нет академического и из которых на нас то упорно и отчетливо, то через какую-то дымку глядят зоркие глаза по сторонам слегка вздернутого, тонкого, несколько детского носа. Особенно же характерен рот Дега, из которого сыпалось столько коротких и безжалостных, но почти всегда заслуженных острот-приговоров. Рот с надменно выпяченной нижней губой, рот, точно не ведавший ни улыбки, ни смеха.
При всей незначительности черт, чувствуется в этой “маске” Дега существо высшего порядка, человек, очень много ведавший и очень глубоко понимавший, но почти не знавший ни нежности, ни сентиментальных излияний. С таким человеком не хочется знакомиться, ибо заранее знаешь, что сближения не может последовать, и за это вперед как бы чувствуешь себя обиженным. Но гордиться таким современником можно. “Мы жили в дни Дега” — это уже нечто; это то же, что могли сказать голландцы времени Рембрандта... И лестно это для нас потому, что лишь особенно изощренная культура могла воспитать такого человека, такой ум, такой вкус, а к этой культуре причастии мы все и каждый из нас.
1931 г.
Выставка Дега.
Если попробовать определить характер того чувства, которое во мне возбуждает Дега, точнее, то чувство, которое я к нему питаю, то я бы назвал его благодарностью. Это чувство свойственно вообще некоторым моим художественным переживаниям. Но объявляется оно лишь в самых исключительных случаях, а именно тогда, когда в душе затрагиваются совершенно по-особенному и по-чудесному звучащие струны. Потребность благодарения известна всем верующим. Она является сама собой в виде естественной реакции во всех тех случаях, которые представляются как благодетельное вмешательство высших сил. Мне же это чувство особенно знакомо в искусстве. Тысячи и тысячи художественных произведений, подчас и весьма достойных, приятных и замечательных, все же такого чувства не возбуждают. Любуешься, наслаждаешься, но наслаждение и любование представляются как бы в порядке вещей. Но вот оказываешься перед каким-либо художественным произведением, возбуждающим чувство особого счастья, особой радости, и сейчас же следом хочется благодарить данного художника за оказанное благодеяние...
Синклит таких моих “благодетелей” в искусстве — весьма многообразен; я бы сказал даже, что нет среди них ни одного похожего на другого. Каким-то непонятным образом уживаются “в дружеском общении” Рембрандт с Беато Анджелико, Микеланджело с Коро, Рубенс с Рафаэлем, Тинторетто с Боттичелли, Пуссен с Дюрером и т. д.
И вот в той же семье оказывается “Monsieur Degas”. Дега не просто “любимец” мой, это не тот художник, за которым я признаю великие достоинства (ну, скажем, как я признаю их за Гольбейном, за Терборхом, за Тернером), это не приятный, интересующий и волнующий художник; я вовсе не ценю в нем новатора; еще менее дорог он мне за то, что в характерных образах отразил свою эпоху; не благодарен я ему и за краски, за единственное мастерство в рисунке или просто за какую-либо своеобразную, ему одному присущую прелесть, а искусство Дега для меня — истинное чудо милости божией.
В его странном, подчас мучительном, искусстве, в самой его парадоксальности и через нее я открываю такие красоты, что другого слова, нежели чудо, и не подыскивается. Буквально каждый штрих Дега есть чудо; печать “божественного” лежит на каждом его колере, на каждом его мазке. Многие современники Дега, особенно среди тех, кто довольно произвольно включены с ним в одну группу, обладали более яркой палитрой, и их творчество носило более отчетливые следы возбужденности. Кое-кто из них способен увлечь непосредственнее и опьянить более разительным образом. Но Дега по своей вескости, по своей значительности, по степени и по характеру своей одаренности все же остается на каком-то другом и несравненно более высоком уровне. Если уж к чему приложим термин аристократического искусства, то это именно к искусству Дега, — и это, несмотря на то, что он был склонен вкладывать в свои произведения черты известной тривиальности, подчас с сильно порочным оттенком.
1 Состояниях (французский).
1-2-3-4-5-6
 Женя Лансере и Шура Бенуа в ресторане. 1897 г. |  Костя Сомов на вечере современной музыки. 1908 г. |  Портрет писателя Л.Н. Толстого (Ге Н.Н., 1884) |