1-2-3-4-5-6
Много было сказано о культе уродств Дега. И, в частности, говорилось о его злобном отношении к женщине. Но едва ли он был более злобен, нежели всякие другие его современники и соотечественники. В XIX веке европейская атмосфера была насыщена чрезвычайным интересом к Еве и одновременно презрением к ней. Das ewig Weibliche1 воспевалось в самых пламенных одах и тут же топталось в грязь. “Нас не проведешь” — было вообще ходячей формулой времени, гордо воображавшего, что ему все понятно и все известно. И Дега вполне сын своего времени; в нем подчас можно различать прямо-таки какие-то “пессимистические трюизмы” именно по отношению к прекрасному полу, который он с особенным удовольствием изображал в самых “невыгодных” поворотах. И тем более удивительна магия искусства. Именно искусство всегда брало у него верх, даже там, где, может быть, им и руководило какое-то коварное намерение. Пусть иногда Дега в действительности дразнило что-то корявое, звериное, циничное. Он даже, быть может, находил род садического удовольствия подчеркивать уродство или животную распущенность в той или иной позе. Но почему же под его кистью или карандашом все эти уродства все же превращались во что-то прекрасное? Почему эти изображения приобретали максимальную пленительность отнюдь не похотливого характера, а пленительность простой красоты?
Дега многим обязан Энгру, а косвенно и Рафаэлю. Казалось бы, что общего между тем или иным этюдом к фарнезинским божествам последнего и какой-либо чешущейся, вытирающейся, моющейся женщиной Дега? А в известном смысле это одно и то же. Это порождения изумительного и редчайшего дара изображать прекрасное или, вернее, изображать прекрасно. И не только сходство по существу можно найти в исключительной изощренности фигурной арабески, в тонкой гармонии линий и в общей уравновешенности частей, но известное сходство замечается и в самих приемах.
Пастель, уголь или карандаш у Дега “живут” и подчиняются таким извилинам воли, таким прихотям вкуса (чудесной прихотью наполнено все искусство Дега), какие не смогут определить и самые хитроумные анализы. Разглядывать рисунки Дега — это одно из величайших наслаждений, это одно из самых чудесных приобщений к красоте. Налюбоваться этим нельзя. Так можно ли говорить о культе уродства, когда видишь самую квинтэссенцию художественности...
Другой штамп, который часто применяется к характеристике Дега, — это именно то, что он рисовальщик, а не красочник. И действительно, рядом с несколько простецким красочным оргиазмом2 своих товарищей-импрессионистов (с которыми он имеет, однако, лишь то общее, что и он ставил себе целью схватывать действительность на лету), рядом с пылающей красочностью Делакруа картины Дега могут показаться тусклыми и лишенными чисто живописного значения. Хулители его искусства согласны еще оставить за ним известную элегантность в подборе колеров, но в признании за ним “красочной стихийности” они ему отказывают. Но справедливо ли это? Еще можно допустить (с большими оговорками), что это так в отношении того же Пуссена и Энгра (и то, разве нет картин обоих этих великих, которые беспредельно выигрывают в красках?), но это наверное не так в отношении Дега. И как раз на настоящей выставке в этом можно убедиться вполне. Действительно, в сопоставлении колеров он большой кудесник. Что может быть красивее отношения серых и черных тонов к искрящемуся голубому фону в изумительном портрете, изображающем его тетку, баронессу Беллели, с мужем и дочерьми (как эта картина проигрывала в потемках Лувра и как она снова “заиграла” на выставке!). Что может быть изящнее того, с каким тактом он оживляет зеленым бантиком коричнево-золотистое платье г-жи Фантэн-Латур, и какая прелесть гамма желтого и красного в пастельном портрете Терезы Дега? Но этого мало. Сопоставлением колеров владели и совсем небольшие художники; им в совершенстве владеет иная модистка или портниха. Где начинается неподражаемое, чисто дегасовское и чисто живописное, — это в технике, в фактуре, в том, как эта фактура служит почти полному перевоплощению данной краски. “Кухня” Дега очень хитрая. Подготовка, лессировки, протирки — все это чередуется с мудрой последовательностью. Но и это школьное (в смысле знания ремесла Дега нечему было завидовать и самому хитрому голландцу или Шардену), а вот в какой-то момент его манера (странно говорить о манере в отношении такого свободного художника, как Дега) выходит за пределы школьной премудрости, и начинается личное и неподражаемое. Тут-то и получаются удивительные, хотя и притушенные, звучания, достигаемые не только выбором краски, но и качеством мазка, нюансировкой тона. А какая гибкость, какое многообразие и разнообразие приемов! Подчас какая изумительная фантастическая тонкость, действительно приравнивающая Дега к Гольбейну. Иной раз еле заметную деталь сообщает последний штрих хитро подготовленному целому; искрящаяся, еле заметная точка дает жизнь глазу; галстук, веер, цветок, обложка книги и т. д. сообщают особенную пряность целому.
Помимо портретов Дега (Заказных среди них, кажется, нет вовсе, и в свое время они проходили совершенно незамеченными в Салонах. Многие оказались у него заброшенными и забытыми в мастерской и стали известны публике лишь на посмертной распродаже.)3, выставка в Оранжерее дает возможность познакомиться с его офортами и с его скульптурой. Последняя ему служила лишь вспомогательным средством. В поисках точных ракурсов и “неожиданных” поворотов Дега (подобно Тинторетто) любил лепить людей и лошадей. Лепил он их наскоро, но с удивительной пластической находчивостью, с такой находчивостью, какую редко найдешь и у профессионала. Все это, подобно портретам, валялось, пылилось и разрушалось в его мастерской, так как сам художник не придавал этим изделиям никакого значения, и лишь по кончине его скульптор Бартоломэ и литейщик Эбрар из пиетета собрали эти обломки, склеили, починили их, где нужно было — добавили, и в таком виде они все были затем вылиты “на вечные времена” из бронзы. Впрочем, за одной из этих скульптур сам Дега признавал значение настоящего и законченного художественного произведения — это за наиболее крупной из “Танцовщиц” (три четверти натуры), одетой в классный рабочий костюм. Эта его статуя была даже выставлена им на выставке импрессионистов в 1880 году и вызвала тогда скандал как “уродством” (девичьей ребяческой угловатостью, бесподобно переданной) “слишком” юной модели, так и тем еще, что художник дерзнул одеть свою скульптуру в настоящие тарлатановые4 пачки и раскрасить ее au naturel5.
1 Извечно женственное (немецкий).
2 Производное от “оргия”.
3 Примечание автора.).
4 Тарлатан — сорт ткани.
5 Под живую натуру (французский).
1-2-3-4-5-6
 Апполон убивает Ориона (Этьен Делон) |  Вакханка, поящая Амура (Бруни Ф.А., 1828) |  Геркулес у Омфалы (Приматиччо) |