Творчество Брюллова
За всем тем "Последний день Помпеи" сохраняет за собой серьезное художественное значение. Резкие и холодные краски, гладкая живопись, классическая шаблонность фигур, какая-то застылость и кукольность композиции не уничтожают общего впечатления, и общее впечатление все же до сих пор сильно, хотя, разумеется, это не сила Вебера или Шуберта, а сила Мейербера или Галеви.
Как-никак, но брюлловская "Помпея" хороший театральный спектакль, а grand fracas исполненный с запасом грандиозных технических знаний и с захватывающим увлечением. Положим, это увлечение было холодным увлечением честолюбца, желавшего поразить мир. Истинно горячего отношения, истинной страсти в этой красоте нечего искать, но для большой публики именно эта черта скорее могла сойти за преимущество, так как именно страстность - крик наболевшей или восхищенной души - наименее приятна для благоразумной толпы.
Лучший кусок "Помпеи" - это скомканная группа ломящихся в двери рушащегося дома беглецов. В этом запутанной узле человеческих фигур, среди которых так эффектно выделяется спокойное лицо самого художника, Брюллов обнаружил такое мастерство рисунка и отчасти даже живописи, которое, пожалуй, не сыскать ни в давидовской школе, ни даже у болонцев. Какой истинный мастер жил в этом художнике, доказывают и его многочисленные эскизы к "Помпее" - все гораздо более "романтичные", нежели сама картина.
В Россию Брюллов вернулся триумфатором, но естественно, что художник, не освободившийся в лучшие, самые горячие свои годы от компромисса между устарелыми заветами школы и собственным влечением, не мог теперь создать что-либо более живое и прекрасное.
Особенно в России, где его ожидали в глубине души равнодушное к искусству общество и в то же время почести, официальные заказы, самое головокружительное поклонение среди учеников и молодых художников.
Брюллов со всеми своими недостатками был действительно первый во всем художественном мире, и эта художественная царственность поставила его в какое-то фальшивое положение, возвысила его над жизнью, отрезала ему путь к ней.
Брюллов пытался было создать еще нечто более великолепное, нежели "Помпея", но его "Осада Пскова" - эта первая зарница злополучного официально-националистического течения в искусстве - осталась лишь неоконченной и нелепой какофонией самых диких красок.
В куполе Исаакиевского собора он погнался было за размахом болонских мастеров, но создал лишь банальный пастиш на них.
Больной от кутежей, разочарованный в собственном творчестве, Брюллов заболел сердечным недугом и умер пятидесяти двух лет на своей второй родине - в Риме. Лучшее, что осталось от Брюллова, - это, бесспорно его портреты, а также разные, к сожалению, немногочисленные этюды с натуры, пейзажи, типы, в особенности те, которые зарисованы им были во время путешествия в Малую Азию в 1835 году.
Портреты Брюллова, бесспорно, принадлежат к лучшему, что создано в этой отрасли за весь XIX век.
Правда, и в них он не вполне свободен от обычных недостатков - от некоторой пестроты красок и от навязчивой эффектности композиции, однако все же эти картины его производят удивительное впечатление благодаря своей жизненности, благодаря колоссальной талантливости, которыми они исполнены.
В них виртуозность Брюллова выразилась с полным и непосредственным блеском.
Но странное дело, для такого поверхностного, склонного к театральным эффектам художника наименее удачные среди его портретов - это официальные и вообще большие, так сказать, "парадные" портреты.
Они чересчур поверхностны и банальны. Напротив того, прямо первоклассного достоинства его интимные портреты, и среди них лучше всего акварели и карандашные рисунки, в которых Брюллов с тонкостью и меткостью Энгра и даже часто с большой красочной прелестью передал черты своих многочисленных друзей и приятелей.
Несмотря на небывалый и не повторившийся с тех пор успех, Брюллов не создал в России настоящей школы, но все же его влияние обнаружилось на всем академическом искусстве, пережив его на многие годы и исчезнув лишь в современном нам поколении.
Ближе всех к нему стояли князь Г.Г. Гагарин и Ф.А. Моллер - скорее любители, нежели профессиональные художники. Гагарин (1810-1893) вырос, так сказать, на обожании Брюллова.
В доме его родителей в Риме Брюллов был своим человеком, и молодой Гагарин мог изо дня в день следить за развитием мастера и перенимать от него все его совершенствование.
Отсюда получилось изумительное сходство в манере Гагарина с манерой Брюллова, сказавшееся, впрочем, более в рисунке, нежели в красках. В красках Гагарин так и остался дилетантом, склонным к чересчур резким эффектам.
Зато рисунки Гагарина принадлежат к лучшему, что создано в русской школе. Его этюды горцев, пейзажи Кавказа, портреты, всевозможная мелочь отмечены высоким мастерством, необычайной характерностью и прямо классической простотой. Не менее прекрасны его акварели, в которых ему удалось избегнуть своих обычных недостатков в масляной живописи.
Впрочем, и картины Гагарина, иллюстрирующие разные эпизоды завоевания Кавказа, при всех технических недостатках, лучшие, пожалуй, батальные картины николаевского времени.
Они во всяком случае исполнены горячей нервности, дышат романтической отвагой, и в них вложена убедительность очевидца. К сожалению, этот крупный художник, увлекшись византизмом, во вторую половину своей жизни занялся на деле и на словах проповедью этого прекрасного, но безусловно "отжившего" искусства в России.
С этих пор он превратился в того скучнейшего иконописца и в того безвкусного архитектора, который достаточно известен как своими зданиями и проектами, так и теми картонами, которые нашли себе приют рядом с великолепными этюдами мастера в зале Музея Александра III, посвященном всему творчеству князя Гагарина.
Однако не надо забывать, что и увлечение Византией было выводом из романтического увлечения средневековьем. Неудачные попытки вернуться к византийскому и русскому стилю не что иное, как местные переложения "готической проповеди" на Западе.
 Рисунки шпалерных портьер (Клод Ордан) |  Нептун (Клод Жилло) |  Праздник Пана (Клод Жилло) |