1-2-3-4
Версаль.
О Версале я слыхал и виды его видел еще в раннем детстве, но познакомился я с ним ближе, когда мне было 13 лет и когда я украдкой зачитывался томиками Александра Дюма, наполнявшими запретные для меня задние ряды отцовской библиотеки. До тех пор Версаль был одной из бесчисленных диковин заграницы, с этого же момента я открыл в себе, что связан с ним какой-то личной связью, что он мне “родной”. Вчитываясь в эти пленительные небылицы, мне казалось, что я издавна знаком со всем сценариумом, в котором протекает волнующее действие “Joseph Balsamo” и “Collier de la Reine”1. И то же ощущение чего-то лично близкого, давно знакомого, “родного” я почувствовал в еще большей степени, когда впервые наяву ступил на хрусткий гравий садовых площадей и улиц Версаля, когда меня овеяла его суровая, как морской воздух, атмосфера, пронизываемая неустанными ветрами, когда передо мной во все стороны раскинулись безграничные, опять-таки как море, пространства. Случилось это в октябре 1896 года, и этот день — довольно неприветливый осенний день — остался в моей памяти как один из самых полных и счастливых всей моей жизни. К сожалению, темнота наступила слишком скоро, и пришлось возвращаться в Париж, где мы тогда только что устроились и куда я приехал из Версаля, одурманенный, почти больной от впечатлений.
И все же не скрою одну странность тогдашних переживаний. К восторгу примешивалась доля известного разочарования. Отчасти, пожалуй, это было вызвано тем, что, несмотря на мое очень подробное заочное знакомство с Версалем, все в натуре оказалось расположенным не совсем так, как я ожидал. Получилось, но лишь наоборот, то, что бывает во сне, когда недоумеваешь, что самые знакомые места как бы переставились. Многое мне показалось и не столь великолепным, как я думал. Внутренность дворца, например, поразила известным “безвкусием”. Тогда он еще стоял почти без мебели (восстановление убранства началось приблизительно лишь с 1900 года), и вследствие того как-то назойливо пестрели живописные плафоны, отливали цвета мраморных облицовок и сверкала позолота. Наоборот, в садах меня озадачивала сдержанность форм, отсутствие барочной разнузданности, которую я успел полюбить в предшествовавших путешествиях по Германии и Италии. Я даже был близок к тому, чтобы согласиться с теми соотечественниками, которые меня уверяли, что наш Петергоф куда великолепнее Версаля. Очевидно, все прочитанное и даже всевозможные гравюры и литографии (фотографии Версаля попадались тогда очень редко) укоренили во мне ложные представления, и потребовалось некоторое время, пока эта ложь не была оттеснена впечатлениями правды, причем эта правда, в конце концов, оказалась более изумительной и чудесной, нежели все вымыслы.
И как художника, меня вначале не удовлетворяло простое изучение видимости в Версале. Меня все тянуло к известному украшению и обогащению того, что мне давала непосредственно действительность. Мне хотелось восстановить в своих изображениях его более роскошное прошлое и населить его ожившими тенями. Но постепенно я отошел от этой “ереси”; я выучился отдаваться всецело и непосредственно чарам Версаля, и тогда еще сильнее стал ощущать в сложных его ароматах, в шорохе листьев, в плеске водоемов, в далеких трубных звуках и в барабанном бое учащегося воинства2 (это к лицу Версалю, что он остался средоточием Марсовых слуг) смутные и сладко щемящие “воспоминания”.
* * *
Обыкновенно туристы видят Версаль летом, в воскресные дни, когда бьют фонтаны — “Les Grandes Eaux”3. Казалось бы, что это действительно тот момент, когда Версаль всего более оживает; он наполняется шумными толпами, густая зелень каштанов отливает на солнце, боги бассейнов пускают могучие водометы ввысь и орошаются ливнем брызг… Для торжества и праздников Версаль был создан — как же оценивать его теперь вне такой праздничной обстановки? Однако на самом деле для истинных поклонников Версаля эти дни самые тяжелые и прямо-таки тоскливые; в такие дни хочется бежать от того, что представляется профанацией. В эти дни боги превращаются в забавников, исполняющих свои обязанности, трава газонов изнывает под десятками тысяч ног, в Версале появляется неведомая ему уличная духота и откуда-то даже берется пыль, чудесный воздух отравляется человеческими миазмами, а потревоженные тени прячутся в паническом ужасе... Вероятно, впрочем, что и тогда, когда эти тени были еще живыми существами, не было так хорошо в Версале, как теперь в пустынные будни. Пахло изысканнее, но больше пахло духами, нежели цветами и деревьями; стройность и изящество движений соответствовали гармонии декораций, но столько при этом произносилось нелепостей; была подлинная роскошь, ум и глаза изумлялись массе новых утех, в которых придворные художники старались выразить богопочитание “Единственного”, но тут же должно было раздражать все, что в этом было унизительного; наконец бесподобно играл роль и сам этот “Единственный”, обладавший удивительным даром, ежедневно и без передышки, исполнять эту свою роль так, как только играют первоклассные актеры на сцене; но без него, без этого требовательного, поглощавшего всякую личную жизнь деспота, теперь в Версале несомненно привольнее и отраднее. Да и самые воспоминания о “спектаклях” Луи Каторза стали, пожалуй, теперь ярче и цельнее. Тишина и пустынность будней дают воображению сосредоточиться, они не мешают процессу “проявления” лучшего из того, что было в прошлом, и это лучшее, как видение, постепенно проступает на фоне реальных форм. Как-то особенно трогает при этом мысль, что все, что видишь, когда-то служило таким же фоном для пестрой суеты канувших в вечность поколений. В эти дни Версаль есть Версаль — место, не имеющее себе равного в мире, некий исполинский храм под открытым небом…
* * *
Какого же божества храм? Какой религии? Уж не божества ли абсолютизма? Если бы предложить этот вопрос в дни революции современникам и ученикам Руссо и “философов”, раскачавших трон Бурбонов, или, наоборот, если бы спросить убежденных приверженцев монархии и наконец тех историков и мыслителей, которые не имеют в себе сил избавиться от “клише” ходячих формул, то и те, и другие, и третьи ответят (лишь с разной оценкой самого явления) утвердительно.
В соответствии с этим одни посвящали Версалю выспренние восторги, тогда как в их противниках создание Версаля и весь труд, на него положенный, вызывали негодование. При этом врагов в общем счете было больше, нежели поклонников. Сколько громких фраз было произнесено именно в угоду тому предвзятому мнению, что Версаль есть огромнейшая из всех безумных прихотей тирании, что в него зря просажены целые потоки рабского пота и целые горы золота! Казалось, что здесь сложены в одну груду все выкачанные бесовскими насосами сокровища страны, для того чтобы эта груда служила подножием недостойному кумиру. Однако так ли это на самом деле?
1 “Жозеф Бальзамо” и “Ожерелье королевы” (французский) — романы Александра Дюма.
2 Неподалеку от Версаля расположен Сен-Сир — известная офицерская школа Франции.
3 “Большие воды” (французский).
1-2-3-4
 Похищение Деяниры (Л.Ж. Лагренэ-Старший) |  Вид на Бренте (Антонио Канале) |  Отъезд Бученторо от Дворца дождей (Антонио Канале) |