Дорогой, милый Алексей Николаевич!
Уже дня четыре как прибыла в полной сохранности Ваша посылка, доставившая мне много удовольствия и наполнившая меня чувством сердечной благодарности. Спасибо! Спасибо!! Второй экземпляр Сообщений Русского музея я передал С. Р. Эрнсту, что и его чрезвычайно обрадовало.
Более всего мне доставили удовольствие обе фотографии с портрета (отнюдь, на мой взгляд, не засушенного, а необычайно мастерски исполненного) Зубовского карлика. Теперь мне кажется, точно я был лично знаком с этим замечательным в своем курьезном роде человечком. Его записки я читал с большим интересом (тем более, что они снабжены подробными комментариями), а теперь я узнал, как выглядела на самом деле эта крохотная, но вовсе недюжинная персона. (Слышал, что готовится издание этих записок, кажется, на русском языке. Когда выйдет (если выйдет), поспешу послать Вам.1)
Доставила мне особенное удовольствие отличная фотография с автопортрета Кипренского. И я и еще кое-кто из нашей компании были склонны считать этот превосходный портрет за работу какого-либо француза первых десятилетий XIX века, но вот, снова увидав этот портрет в отличном снимке, я предпочитаю в нем видеть работу Кипренского. Изображенное лицо — несомненно русский юноша и это несомненно автопортрет. Кто же мог создать подобный шедевр из мастеров русской школы той эпохи, кроме Ореста Кипренского? А то, что этот портрет отличается от других его достоверных произведений, можно объяснить вообще некоторой “хамелеоничностью” всей его художественной натуры и той легкостью, с которой он переходил от одной манеры к другой, каждый раз вполне овладевая ею (вспомним только его “рубенсоподобный” портрет отца!). Весьма возможно, что и этот портрет написан Кипренским под особенно ярким впечатлением от какой-либо картины французской школы, случайно попавшей в Петербург. Впрочем, Эрнст полагает, что можно было бы найти и документальное подтверждение данной атрибуции. Не попал ли к Вам в музей архив милейшего Евгения Григорьевича Швартца? Если же попал, то, может быть, найдутся в нем и записи Томилова (от Томиловых по наследству достались все художественные ценности — Швартцу), касающиеся всех приобретений... Эрнст эти записи видел...
Теперь о К. А. Коровине — о бедном-бедном “Косте”. Конец этого столь характерного русского человека на чужбине был весьма печален. Скончался он от сердечного припадка (он тяжело страдал сердцем), случившегося с ним вследствие ужаса, испуга, вызванного бомбежкой (осенью 1939 г.). За несколько месяцев до того он, все из-за того же ужаса, переехал куда-то в провинцию; но как раз, когда ему показалось, что опасность миновала, он вернулся в Париж, и чуть ли не в первую же ночь возобновились вопли сирены и послышались удары падающих бомб — на сей раз уже не немецких, а явившихся отстаивать Францию союзников. Вообще же существование Константина Алексеевича было омрачено безденежьем (говорят, он очень выпивал и проигрывал в азартной игре то, что зарабатывал, создавая картинки с “русскими сюжетами” — тройками, зимними деревенскими пейзажами и т. п.), а также семейным раздором: его сын (тоже художник — я не имею представления о его творчестве), мрачный и озлобленный калека (он попал под колеса трамвая и лишился ноги), покончил с собой. Остался внук, и мне обещали раздобыть его адрес от одной дамы, которая теперь в отсутствии, но должна вернуться в сентябре. Жили Коровины в очень неприглядной квартире в далеком квартале Porte de St Cloud. Там я раза два навестил Константина Алексеевича. В его рабочей комнате царил полный и “вовсе не живописный” беспорядок. Но сам К. А., несмотря на свою седую бороду, продолжал быть тем же красавцем, каким его знала и каким гордилась вся Москва...
Наконец, о “портрете гусара”, писанном Кипренским. “Ужасно хотелось бы”, чтоб изображенное, столь овеянное романтикой лицо изображало самого знаменитого воина-поэта Дениса Давыдова, но, говорят, не так, а перед нами двоюродный брат его Евграф Давыдов, который тоже был гусаром. Ох, уж эти мне атрибуции, переименования и т. д. и т. д., одолевающие все области Истории искусства. Кстати сказать, Эрнст (неисчерпаемый источник всяких знаний) утверждает, что когда-то бывшая в моем собрании “Белая лошадь с крестьянином в красной рубахе” писана не Кипренским (так окрестил ее Н. Н. Врангель — тогда как я был склонен видеть в этой неоконченной картине “нечто Шебуевское”), а Барбье (Barbier, Nicolas Alexandre 1789 — 1864), прелестный и несправедливо забытый французский мастер, живший одно время в России и Вам, вероятно, хорошо известный. Как Вы думаете? Кто автор этого произведения?
Пора кончать. Лишний раз далеко не блестящим образом ответил на заданные вопросы. Беда в том, что когда-то всякие сведения доходили до меня как-то “естественно” и мне не стоило никакого труда их узнавать и запоминать. Теперь же все как-то минует меня и я узнаю о всем случайно, а что узнаю, часто забываю. Вести же толковую, последовательную запись сейчас мне трудно. Очень меня деморализует и то, что на полпути застряло печатание моих Воспоминаний, нового же издателя, взамен лопнувшего Чеховского издательства, пока не находится... Кстати сказать, все собираюсь послать Вам те два томика, что появились (под самовольно данным издателями нелепым названием “Жизнь художника”), но я сомневаюсь, как это сделать вернее? Куда адресовать? По адресу Музея?
Обнимаю Вас, дорогой Алексей Николаевич. Еще и еще благодарю за всю Вашу любезность, за все Ваши хлопоты (специально — за “Карлика”) и остаюсь
душевно Вам преданный
Александр Бенуа
1 Примечание А. Н. Бенуа.
 Обедающий крестьянин (Аннибале Караччи) |  Екатерина Николаевна Бенуа. 1870 г. |  Пир Авессалома (Маттиа Прети) |