| Париж. 27 декабря 1957 г. |
Милый дорогой Игорь!
Бессовестно долго не отвечал тебе на твое столь милое столь сердечное письмо! Но не подумай, что это получилось от какого-то моего “равнодушия”. Повинна исключительно здешняя тормошня, суета, а затем, в значительной степени, и моя “занятость”. За этот год я создал две постановки “Петрушки”. Одну для Лондона (прошла весной в Covent-Garden'e), другую для Венского Operhaus'a (еще только пойдет), а также постановку “Щелкунчика” (опять-таки для Лондона). Все это взяло у меня немало времени. Здесь же в Париже меня игнорируют, как и вообще всякое художественное творчество, не носящее признаков de l'esprit moderne1, выражающегося то в одном модном кривлянии, то в другом. Сказать кстати, за последние месяцы как-то катастрофически расцвело на общем фоне ерунды так называемое отвлеченное искусство, которое если вначале и имело в себе какие-то “честные” импульсы (черт с ними, но все же эти искания в лице, скажем, Кандинского внушали какое-то подобие доверия и уважения), то ныне это превратилось в свистопляску самого дикого шарлатанизма и самообманного любительства. Рядом с этим блещут по-прежнему Шагал и пророк из пророков Пикассо. Возможно, что столь махровый расцвет (вся rue de Seine торгует только “абстрактным”) обещает в недалеком будущем конец этой мерзости запустения, но пока… Однако не стану тебе докучать этими ламентациями: лучше вернусь, с чего начал. Так знай, что я тебя по-прежнему люблю и кроме того беспредельно уважаю (je vous admire — русского слова нет). Да послужит тебе сия декларация свидетельством моих истинных и искренних чувств и да простишь ты мне во имя этих чувств мою провинность (долгое молчание). В этом прощении ты тем не менее не можешь мне отказать, ведь мы с тобой остаемся два последних из последних могикан — после того, как нас так неожиданно покинул милый Добужинский!... Прощаясь с ним всего месяц назад (еще полного месяца нет), накануне его отбытия в Америку, я, пожалуй, чуял, что вижу его в последний раз... Слишком явно при этом он как-то “топорщился” перед этим шагом, и ему ужасно не хотелось бросать Париж (точнее Европу) и снова окунуться в опостылую жизнь по ту сторону океана... Насколько такой жизненный финал в целом оказался менее завидным, нежели твой, милый Игорь. Твое описание вашего Абрамцевского покоя и приволья, то, что ты так чудесно устроился, возбуждает во мне — не зависть (от таковой я вообще просто отвык), а какую-то особую радость. Ты это заслужил, ты получаешь по заслугам. Ты познаешь в старости истинное счастье.
Что же касается до меня, то и я, в сущности, не имею права жаловаться, но все же то, что со мной происходит, не совсем то, о чем я когда-то позволял себе мечтать; не говоря уже о том, что со смертью моей Ати я лишился своей главной опоры, я вовсе не чувствую себя ни достаточно обеспеченным, ни достаточно спокойным за себя и за своих самых близких, чтоб я мог говорить о вполне мажорном и умиротворяющем финале. И, ах, как недостает мне все наше родное, российское, далеко недостаточно в свое время оценивавшееся. Исполнилась моя заветная мечта: я в Париже, я живу в Париже, и, вероятно, кончу свой век в нем. Мало того, вся моя семья, весь мой “клан” здесь, даже и их потомство в Париже, сын в Милане, его сын в Риме, но уж эти “реализованные мечты” ныне не утешают меня, не веселят души! Не хочу грешить, не хочу жаловаться. И так очень хорошо, а вот где-то не перестает щемить и сосать. И как хотелось бы быть там, где у меня открылись глаза на красоту жизни и природу, где я впервые вкусил любви и т. д. Почему я не дома?! Все вспоминаются какие-то кусочки самого скромного, но сколь милого пейзажа... Довольно! Надоел!!
Поздравляю тебя, мой дорогой, и всех твоих любимых с наступающим Новым годом и от всей души желаю вам всего самого полного благополучия.
Твой верный друг Александр Бенуа
1 Современного духа (франции).
 Церковь св. Екатерины на Васильевском острове в Петербурге. 1899 г. |  Зал Катальной горы в Ораниенбауме. 1901 г. |  С.С. Прокофьев за роялем. 1917 г. |