| Петроград, 4 февраля 1917 г. |
Дорогой Зиновий Исаевич,
нет ничего хуже, как в самом начале какого-нибудь дела возникают недоразумения, которые остаются без выяснения. Считаю своим долгом по любви к Вам и по сочувствию к издательству, в котором мы с Вами сотрудничаем, сообщить Вам, что уже такие недоразумения успели между нами возникнуть и что лишь по слабости характера, по усталости от ссор и отставок, я не обнаружил их сразу, а если и обнаружил, то без достаточной силы протеста. Тем более важно с этими недоразумениями покончить, что они принципиального характера и могут очень дурно повлиять на весь дальнейший ход дела. Вы меня в него буквально “втянули”, в этом я усматриваю, что Вы считаете меня очень нужным для дела, и я должен предположить, что нужен я Вам сам, а не та чепуха, которая называется “именем”. Но это обязывает Вас к тому, чтоб получать от “меня самого” действительно все то, что во мне содержится. Да и я должен себя давать без утайки!
Насколько я себя знаю и понимаю, “я сам” по отношению к детскому искусству представляю собой не отменного рисовальщика, и не порядочного педагога, и не эрудита по данному вопросу, а просто художника, художественную душу, художественный вкус. Если я что готов за собой признать, так это именно обладание вкусом или еще лучше: природную одаренность вкусом. Я аппарат, вибрирующий более чутко, нежели другие подобные аппараты. Почему это мне дано такое преимущество, я не знаю, но оно мне дано — и только в этом “соль моего существа”.
Но при этом, к сожалению, я лишен того апломба, и главное, того упорства в отстаивании, которые так необходимы при данном даре. Меня легче, чем кажется, можно словить на моем добродушии, которое я презираю, и особенно на моей проклятой деликатности, которую я презираю еще более. Я способен сделать рискованнейший для моей репутации поступок только потому, что в данную секунду мне станет кого-то жаль. И это мерзость. Но тут-то и надо, чтобы такой человек, как Вы, который меня и любит и ценит, не позволял мне совершить грех против своей совести, против своего вкуса, и уж во всяком случае такой человек должен все это знать и со всем этим сообразоваться.
Длинное это предисловие покажется Вам странным, если я после него перейду к “Цирку” Саши Черного и Реми, к стихам и рисункам, которые я, вдобавок, “принял”. Но этот частный и мелкий вопрос таит большой смысл. Помните, как я все время глядел в лес, помните, каким натянутым я сидел на заседаниях в “Парусе”. Дорогой мой, не по душе, мне что - то такое в русской культуре, чего я никак не могу принять и что, как только оно проявляется, повергает меня в самое тяжкое уныние. Не могу выносить мелкого беса, Передоновщины, смеха го-го, фуражку на затылок, какую-то специфическую нашу форсистость и удаль. Я и Горького когда-то не любил за эту самую черту, которой больше у него нет и без которой он стал мне мил лично, а не по “чину великого писателя”. Дорогой мой, только не это!... Все, что хотите. Пусть будет Дюймовочка Нарбута, пусть будет футуризм Анненкова, пусть трафарет Радакова, но только бы не видать в книжке, которая идет под моей редакцией, эту российскую пошлятину, которую я ненавижу, пожалуй, даже более, нежели пошлятину английскую, французскую и немецкую, ибо в ней есть что-то жуткое, пошлятина дьявола. Может быть, я совсем не прав, может быть, прав Реми, понимающий детство так “здорово”, так “жизненно”. Может быть, правы Вы, когда были от этого в восторге. Но уже во всяком случае я не был прав перед самим собой, когда я “принимал” эти рисунки (о стихах я не брался судить) и уж во всяком случае я совершу великий перед собой грех, благословив эту гадость своим “под редакцией”.
Еще раз повторяю: лучше отпустите меня на волю. Я так Вас люблю (зачеркнуто: мне так приятен Горький), мне так от души хочется Вам помочь, что Вы можете прибегнуть к моей помощи в какой угодно мере. Всегда буду рад Вам оказать ту или иную услугу и советом и делом. В частности, готов рисовать все, что только рисуемо. Но только не вводите меня во искушение, не заставляйте меня по слабости моего характера совершать поступки, в которых я отвечаю перед самим собой и перед моим богом.
Отпустите меня на волю. Обойдитесь без моего “имени”. Ей-богу, имя Горького так огромно, что им можно вполне удовлетвориться. Если же здесь дело не в имени, а во мне самом, то уж идите в этом направлении до конца, уж берите от меня то, чем я отличаюсь от других и чем я представляюсь Вам ценным.
Подумайте еще хорошенько: не ошиблись ли Вы. “Цирк” Реми чудесное мерило. Быть может, Вы его “вкус” предпочтете моему вкусу. Может быть, именно это Вам и нужно. Не обманывайте себя.
Взвесьте все обстоятельно и строго. Может быть, мои протесты Вам покажутся брезгливостью кабинетного эстета, которому все равно жизнь чужда и непонятна. В таком случае непременно не волочите дальше это недоразумение, перерубите канат, которым Вы привязали меня к “Парусу”. Повторяю, я и после этого не буду отказывать Вам служить в той мере, в которой Вы пожелаете.
Обнимаю Вас и желаю всего хорошего.
Сердечно преданный Вам
Александр Бенуа
P. S. При сем посылаю Вам свой скромный вклад в “Радугу”, если он подходит, то пришлите мне оттиск для раскраски, причем надо еще выяснить, какими вообще тонами можно распоряжаться.
P. S. Не без го-го и “Дурачок” Репина. Но все же там есть элементы большого искусства, а у Реми этого элемента ни на грош.
P. S. Приходится отложить наш приход к Вам. (Эта фраза зачеркнута.)
 Руины (Марко Риччи) |  Прибтие Карла III к собору св. Петра (Дж.А. Паннини) |  Ponte Molle (Дж. Б. Пиранези) |